Сальвадор Дали - Сокрытые лица

Алькан настаивал, чтобы Вероника вернулась в Палм-Спрингз, но та все менее могла думать о месте, где бестрепетно умерла ее мать. Что сталось с той силой, с той волей, с безупречным горделивым здоровьем породистой лошади, делавшей из Вероники неприступную душевную крепость? Воля предполагает, а подсознательное располагает, и вместо живой смелости, которую она себе обещала, вышло так, будто башни ее души при звуках войны вдруг рассыпались, подобно стенам Иерихона, рухнувшим от пения труб Маккавеев. Безликий рыцарь наважденья осадил ее дух и уже завершил семь положенных кругов вокруг твердыни ее девственности. Отбытие Алькана откладывалось день за днем, и эта неопределенность стала для Вероники хуже чего угодно еще.

Так прошел год, умственное состояние Вероники постепенно обрело устойчивость, погрузившись в туманную неразбериху памяти и воображения. Эти симптомы эндемической болезненности стали, по мнению Алькана, все более тревожащими с тех пор как Веронике «понравилось» искать прибежища в объятиях ее душевного недуга, как на утешительной груди единственного решения.

Андре Марион и Алькан встретились в половине первого пополудни, в мужской час краткой выпивки в баре «Король Коул» гостиницы «Сент-Риджис».

– Что пьете? – спросил Марион.

– Только что заказал «Дюбонне». А вы что будете?

– А мне «старомодный», – ответил Марион бармену Доминику. Затем, вздохнув, повернулся к Алькану: – Видите ли, я привыкаю. Виски, вода и сахар. Не так тошнотворно и делает, что обещает. Я это понял год назад.

– Но скажите мне, старина, – сказал Алькан, – знаете ли вы, кто здесь?

– Столько людей! – ответил Марион с печалью.

– Так вы знаете, кто здесь? – настойчиво и взбудораженно повторил Алькан.

– Кто? – спросил Марион.

– Граф Грансай!

– Невероятно! – воскликнул Марион.

– Я вчера его встретил в Музее Фрика, – победоносно объявил Алькан, быстро перемешивая «старомодный» Мариона стеклянной коктейльной палочкой.

– Его же объявили погибшим, – возразил Марион, грызя ломтик картофеля.

– Знаю, касабланкская газета даже напечатала новость, что он взорвал себя на борту яхты Ормини.

– Послушайте, старина, все умерли и все воскресли, и рано или поздно тут объявятся. Генерал Дютьёль, сообщали, погиб в авиакатастрофе. Так вот, это неправда. А Шарль Трене, певец, знаете такого?

– А что с ним?

– Никто про него ничего не знает, – ответил Марион. Молча выпили. Марион глянул на гардеробщицу и сказал: – Кстати, а что Грансай тут делает?

– Ни с кем не видится, никому не дает своего телефонного номера, но живет здесь. Видимо, на задании. Сказал мне, что скоро уедет. Мне нужно бежать, – внезапно сказал Алькан. – Опаздываю. У меня последний обед с Вероникой Стивенз. Вы живете в «Сент-Риджисе?»

– Ну да, пока что, – ответил Марион.

– Тогда я вам позвоню – поужинаем вместе. Только не говорите, что заняты. Я через три дня уезжаю в Сирию. Знаю место, что-то вроде бистро, там готовят чудесный рубец!

Алькан не соврал: всего неделей ранее граф Грансай прибыл в Соединенные Штаты самолетом из Южной Америки. Занял два номера по соседству, один для себя, второй для канониссы, на девятнадцатом этаже гостиницы «Сент-Риджис», и вот уж несколько невскрытых посылок из лавок лучших антикваров аккуратными стопками загромождали его гостиную. По прибытии в Америку, под предлогом желания порвать с прошлым и уважать демократические устои страны, предложившей свое гостеприимство, граф формально отказался от незаконно присвоенного титула князя Ормини и в повседневности использовал лишь малоизвестное непритязательное именование – мистер Жюль Нодье, светское имя д’Ормини. В определенных обстоятельствах он позволял себе поминать ранг князя – лейтенант в отставке – и носил его летные регалии. Он к тому же нанял двух юристов, уже сражавшихся, как японские петухи, чтобы услужить ему: они пытались высвободить часть состояния, которое д’Ормини давно перевел в Соединенные Штаты.

Практические начинания его новой жизни давались ему вполне успешно, но Нью-Йорк не имел над ним власти. С исключительностью, коя всегда была свойственна его страстям, граф не мог видеть никакие другие женские лица, кроме памятного и теперь обожаемого образа Соланж де Кледа. «Жизнь вдали от Соланж – суровое, горькое и тяжкое бремя», – говорил он себе. Он теперь пил – хотя всегда был образцом трезвости, – будто искал в огне старых арманьяков земной вкус отсутствующей далекой Либрё. «Есть две вещи, которые не могу более откладывать, – говорил он себе ежеутренне. – Во-первых, отправить Соланж дипломатической почтой длинное письмо и все исправить; во-вторых, освободиться от обязательства, данного Рэндолфу, как можно старательней, объявив о его смерти Веронике Стивенз и отдав ей крест. Когда эта болезненная сцена останется позади, все пойдет на лад!»

Встречи с Вероникой Грансай добился через доктора Алькана.

– Она очень раздражительна. Нервы в клочья, но биологическая свежесть спасет ее. Люди этой страны так цельны, что могут время от времени позволить себе раздрай. Они всегда умеют распознать точный безжалостный час решений.

– То, что я должен ей сообщить, будет очень болезненным для нее и трудным для меня, – сказал Грансай.

– Кто бы ни разрушил ее мечту, он принесет ей только добро, – отозвался Алькан.

– Прошу вас об одном, – продолжил Грансай, – молю вас никому не сообщать моего подлинного имени. Я здесь инкогнито, и все мои начинания могут оказаться под угрозой. Помните, что я – Нодье, лейтенант авиации в отставке, даже для Вероники.

Веронике Алькан сказал:

– Он приехал из Европы, у него для вас сообщение. Он настаивает, что сам все вам скажет, даже свое имя.

Алькан поразился: Вероника не выказала никакого отклика – словно ожидала всего этого. Не приняв его отъезда, она стала с ним холодно отстраненной, и ум ее блуждал где-то далеко, она даже не скрыла нетерпения, что желает поскорее закончить их беседу. Алькан уезжал в Сирию на следующий день, а Вероника едва удостоила это внимания.

Очеловеченный, обогащенный и просветленный далекими добродетелями возвышенной души Соланж де Кледа, граф Грансай чувствовал, как атеистическая низость его натуры развертывается к устойчивому, основополагающему кресту зрелой веры. Ему было сорок пять, и он с удивлением обнаружил, что затоплен новым для своего сердца чувством – жалостью. Правда, в жалости этой содержались следы его самолюбования: она прежде всего распространялась на него самого. «Я старею и впервые в жизни мне одиноко; в затяжных полумонашеских затворничествах в поместье Ламотт парижского общества с его банальными страстями хватало, чтобы изгонять мое уединение, а сатурналии моих любовниц бурлили снаружи, вокруг моего ложа воздержания, под неусыпным взором слезливого бульдога, моей канониссы. Здесь меня никто не знает, а тех немногих, кого я видел, по причине унизительной нетвердости смены личины следует избегать. Канониссе грустно; она скрывает это, как умеет, но ей грустно, и она теперь еще уродливее!»