Сальвадор Дали - Сокрытые лица

– Мы обнимаем неведомое, мы вцепляемся в него, хватаем, ласкаем – чтобы убедить себя, что все химерично, – подвела итог Вероника. – И, быть может, мы потому и ласкаем, обнимаем и вцепляемся с такой яростью – чтобы узнать, способны ли пробудиться к действительности.

– Мы ходим под одним и тем же игом, – сказал граф.

– Да, – ответила Вероника, – мы не видим лиц друг друга, но когда наши тела соприкасаются, они хлещут друг друга – сильно, настойчиво. Я как-то видела волов на пыльных португальских дорогах, они так ходят, и их костлявые бока в местах соприкосновения покрыты язвами.

Помолчали. Граф Грансай в мыслях нежности к Соланж де Кледа мчался вперед, а Вероника думала о человеке из ее памяти, с сокрытым лицом, кого она считала им, и вот так, прижавшись друг к другу, ехали они в сгущавшуюся ночь, будто одна единая материя.

К ужину Бетка не вернулась со своей прогулки, и Вероника с графом сели за стол. Стол был кругл и примерно тех же размеров, что и в трапезной Мулен-де-Сурс, но не простого обветшалого дерева, покрытого темно-шоколадной скатертью, а пылко отполированного красного, и в его красноватой текстуре безжалостно и свирепо отражались ослепительно новые серебряные приборы. Шумное хвастовство – воплощение вкуса Барбары Стивенз, но до некоторой степени его унаследовала и Вероника.

– По мне, – сказал Грансай, – роскошь совершенно противоположна этому фальшивому месту, где мы обитаем. Я всегда мечтал о доме, где все дверные ручки будут из чистого золота, но такого окисленного и матового, что никто их и не приметит. Страсть, окруженная одной лишь окисленной сухостью – вот она, роскошь.

– Вот так я хочу построить наши стены вокруг оазиса, – сказала Вероника, – рядом с тобой, с твоей традиционной утонченностью, я чувствую себя совершенно дремучей… Хочу научиться смотреть на вещи, как ты. Ты показал на башню в небе – и я ее увидела. И все, что ты мне говорил, – башня нашей общей комнаты, маленькие окна с видом на просторы пустыни… Я увидела наши две пары глаз, как они глядят в эти окна, мы, как настоящие, облаченные в белое и хрустальное, смотрим за горизонт. Своим непревзойденным даром внушения ты уже возвел передо мной наяву мечту прекраснее чего угодно из того, что может изобрести мой сон.

В этот миг в высоких окнах, выходивших на веранду и едва различимых в тенях они углядели Бетку – та подъезжала на своей лошади в сопровождении высокой мужской фигуры, тоже верхом. Бетка вошла и села на свое место за столом, перед этим запечатлев торопливый поцелуй на лбу Вероники. Она едва справлялась с чувствами.

– Что это у тебя за высокий доблестный спутник? – спросила Вероника озадаченно. – Тот же, кто катался с тобой вчера вечером?

Подавленность, какую Бетка чувствовала, ожидая этого вопроса, будто внезапно исчезла.

– Да, – ответила она со стальной уверенностью, а сама вглядывалась в Грансая – приметить хоть какой-нибудь отклик, – тот же, что и вчера. Его имя вам ничего не скажет – он капитан авиации, вернулся из Африки в долгий отпуск. Я его знала по Парижу. Зовут Джон Рэндолф.

– Джон Рэндолф, – повторил Грансай. – Нет, не знаю такого. – Затем, после краткого молчания, он обратился к Бетке: – Отчего бы тебе не пригласить его завтра на ужин? Мы с Вероникой будем рады. У нас нет и малейшего желания навязывать тебе нашу нелюдимость. Стул рядом с тобой всегда так ужасно пуст.

Вероника взяла Грансая за руку, следуя его ходу мыслей.

– И будет в этом доме полное счастье, лишь когда этот стул навечно займет созданье столь же исключительное, как Бетка.

– И столь же прекрасное – мне это чрезвычайно важно, – добавил граф с изощренной издевкой.

– Прекраснее созданья найти трудно, – сказала Бетка полушутя, вперив взгляд в Веронику, и на губах ее играла неотразимая улыбка – словно серьги ехидства повисли в уголках ее пухлых губ.

На следующий вечер Бетка и Рэндолф сократили свою прогулку и дожидались возвращения графа и Вероники с их второй вылазки в оазис, который они уже решили купить и устроить там пустынное пристанище. Вместо коктейлей Бетка сервировала у камина холодную водку и зубровку прямо с бизоновой травой в бутылке, а маленькая служанка-филиппинка подала очень острые анчоусы на поджаренном хлебе. Рэндолф спокойно пил эти жгучие жидкости, его бесстрастное лицо не выказывало и малейшего опьянения. Он был одним из тех немногих, кого не уродовал огонь. Напротив, красные блики от потрескивавших дров, казалось, добавляют ему румяной чистоты розы – и, кто знает, вдруг цельная свежесть этого цветка – самый что ни на есть огонь, хладный огонь и неистовство, соединенные в безмятежной развертке?

Бетка, совсем иная, нежели та, кого он познал в гостинице «Авенир Марло», явилась теперь его взору как создание, исполненное утонченности. На медь ее пламенеющих волос переход из юности в женство навеял пепел нескольких до времени поседевших прядей, но угли меж ними словно запылали с еще большей страстью. Ее крупный рот также, будто одухотворенный покорностью, сохранил лишь нежную ужимку остатков ее страждущей чувственности, коя, быть может, осталась столь же пылкой, как и прежде. В глазах Рэндолфа она стала плотью прозрачной, как бренди, где виднелись только плавающие ароматические травы ее прежних пороков… Он смотрел на нее и едва видел. Он видел сквозь. И сквозь нее он видел лишь Веронику и ждал ее, скованный тоской. Она прибудет с минуты на минуту! И покуда Рэндолф ждал галопа ее лошади, с настойчивостью беспокойного ребенка он все спрашивал Бетку:

– Ты уверена, что Вероника счастлива? Ты уверена, что Вероника счастлива? С этим, как его, Нодье? И кто этот Нодье?

– Сам решишь, счастлива ли она, – отвечала Бетка. – Увидишь своими глазами, если только они не ослепнут от облагороженной красоты Вероники. Но ты не имеешь права омрачать это счастье, оживляя далекие воспоминания. Я слишком люблю Веронику, чтобы такое позволить. И только при таком условии я согласилась на эту встречу.

– Я сдержу слово, – сказал Рэндолф меланхолично. – Любовью я с нею не займусь.

– Но почему бы тебе не попробовать заняться любовью со мной? – спросила Бетка. – По крайней мере одна ночь любви у нас с тобой была, верно?

– А если я скажу тебе, что и тебя люблю? – сказал он вдруг, присаживаясь на подлокотник ее кресла и обнимая ее, но взгляд его утонул во тьме за окном, а сам он явно думал о чем-то другом.

Она воздела лицо, поднесла губы к его губам и сказала со смехом:

– Я бы нисколько тебе не поверила!

– И как была бы права, – сказал Рэндолф, целуя ее между бровей с дружеской нежностью. Но после добавил: – И все же я мог бы любить тебя больше и лучше, чем при нашей первой встрече. Это все ты виновата… Ты была до смерти пьяна, помнишь?