Сальвадор Дали - Сокрытые лица

Ее поразило, как все это походило на сон, а Рэндолф продолжил ее мысль вслух, воскликнув:

– Все больше думаю, что я – жертва моих иллюзий, непроницаемого сна. Бывает, я тяну кожу прочь с глазниц – пытаюсь открыть глаза навстречу действительности, понять, где мое место в жизни. Не так давно списки погибших официально объявили меня мертвым, но я лишь был в плену у итальянцев, а когда вернулся в Африку, обнаружил, что граф Грансай взорвал себя вместе с яхтой князя Ормини. Так вышло, что я вез графа Грансая на Мальту, перед тем как меня сбили над Калабрией. Я тут же принялся искать Сесиль Гудро, чтобы выяснить подробности, но она вернулась в Париж. Ты встречалась с графом Грансаем в Париже?

– Нет, никогда, но я знала Соланж де Кледа. Такая душка!

– Ее обожание графа Грансая стало легендой, – сказал Рэндолф.

– Похоже, граф Грансай был очень умным человеком, но холодным и безжалостным, – сказала Бетка.

– Как ни странно, у меня сложилось противоположное мнение. Он показался мне человеком большой страсти. Правда, я встречался с ним в неформальных обстоятельствах и видел лишь его глаза. Мы летели очень высоко – избегали вражеских самолетов, что могли перехватить нас над Пантеллерией, и оба были в кислородных масках…

– Едут, – сказала, вставая, Бетка. Отчетливо послышался галоп лошадей. – Ты дал мне слово, – сказала Бетка, – но поклянись еще раз, что никогда не расскажешь, кто ты!

Вероника и граф, перед тем как переодеться, заглянули в гостиную, и Бетка их представила:

– Вероника Нодье – капитан Джон Рэндолф – лейтенант Нодье.

Вероника спустилась в гостиную, облаченная в белое муаровое платье, плотно облегавшее бедра, и в этом виде напоминала неукротимого белого жеребенка. И от ее грозного отклика на его первый жгучий взгляд Рэндолф почувствовал, как пред ним восстают стены неприступной башни. Ужин подали почти сразу, а с кофе и напитками все отправились в гостиную. Вероника и Бетка взялись играть в шахматы, а граф Грансай и Рэндолф беседовали на одну из любимейших тем Грансая – о Наполеоновских войнах; в ходе этой беседы заговорили про сочинения Стендаля и Альфреда де Виньи, и граф провел поразительные параллели между теми войнами и нынешним русско-германским конфликтом. Грансай мог, когда хотел, быть блистательным и захватывающим собеседником.

– Вы производите впечатление человека, жившего в те времена, – отметил Рэндолф.

– Вполне может быть, – отозвался Грансай. – Наполеон нередко вдохновлялся моими идеями.

Когда пришло время прощаться, Грансай сказал Рэндолфу:

– Надеюсь, вы нас более не покинете и все время, какое осталось вам до отъезда в Европу, если не боитесь постоянно быть с одними и теми же троими, мы будем счастливы ежевечерне ужинать с вами у нас.

На второй день Рэндолф стал в доме уже совсем своим. Грансай всегда нуждался в мужской компании, которая могла по достоинству оценить его рассудительный ум, и Рэндолф – молчаливый, чувствительный, изысканный – стал идеальным слушателем. Более того, граф постоянно опасался, что такая замкнутая жизнь, какую они вели втроем, могла привести к подозрениям о его подлинной личности. Этот пригожий капитан добавил их кругу обаяния естественности, и, кроме того, его присутствие дало Бетке идеальную возможность для заигрываний. Она в последнее время была противоестественно привязана к сыну, с которым вела почти отдельную жизнь, все более ревностно оберегая его от общения с Вероникой. Потому граф считал, что появление Рэндолфа в их общей жизни уравновесит все их отношения, и делал все, чтобы обаять и создать для него домашнюю обстановку. Ничто не могло порадовать Рэндолфа сильнее. Он безумно влюбился в Веронику, а ее хладность к нему лишь обострила растущую неудовлетворенность, которая в ее почти ежедневном присутствии пыткой необходимости подавлять все переживания черными волнами пессимизма накатывала на берега исступления, усыпая бурлящие воды мечты его жизни фосфором желания.

Вероника с ним почти не разговаривала, но если взгляды их встречались, она вела себя так, словно обижалась и желала дать ему понять, что его долг – быть нежным с Беткой. Верность Вероники Грансаю была такой полной, что чье бы то ни было восхищение смущало ее. Даже Беткино обожание, казалось, лишает ее исключительности, а та была сутью ее натуры.

– Устраивает ли тебя мое поведение? – спросил Рэндолф Бетку на четвертый день. – Видишь, я держу слово.

– Ничего подобного, – сурово ответила Бетка. – Ты пялишься на нее так, будто хочешь сожрать. Но я не возьмусь тебя отговаривать. Она умеет так глядеть на мужчину, что он довольно скоро понимает – не так уж он и неотразим. А теперь скажи мне честно – у меня тоже есть к тебе вопрос: счастлива ли Вероника?

– Сказать не могу, – ответил Рэндолф, – но одно несомненно: она преклоняется перед Нодье, и, вынужден признать, в нем есть самое поразительное – единственный в своем роде ум… И сам он – загадка. Даю слово, что не намерен встревать меж ними. Кроме того, у меня и не выйдет, как бы ни пытался, – произнес он с полным унынием и добавил: – Вот бы только Вероника перестала смотреть на меня с такой жесткостью и осуждением, вот бы выказала хоть чуть-чуть дружественности и тепла!

– Она дает тебе лишь то, чего ты заслуживаешь. Прекрати желать ее, попытайся быть внимательнее ко мне. Когда уедешь, будешь по мне скучать. Кроме того, со мной не так-то все просто. Я более не полисексуальна – кажется, так ты это называл. В моей жизни есть всего двое: Вероника и мой сын – ну и чуть-чуть тебя.

– Чуть-чуть больше или чуть-чуть меньше? – спросил Рэндолф.

– Чуть-чуть больше – но никаких глупостей ты меня делать уже не вынудишь.

В доме Нодье – графа Грансая – время текло мирно и однообразно. Рэндолф теперь пребывал здесь постоянно, ездил с ними в оазис, и вечерами Вероника иногда затевала с ним одну партию в шахматы и почти всегда выигрывала, а затем немедленно отправлялась наверх спать – прежде Грансая, любившего затягивать беседы с Рэндолфом и Беткой, временами до трех ночи, и тогда они принимали по последнему скотчу, «на сон грядущий».

Но вот уж два дня граф Грансай не спускался в столовую, не ездил проверять работы по постройке башни в оазисе. Он погрузился в новое чтение и сам говорил, что в таких случаях он столь же одержим бешенством, что и пес с костью, и может покусать любого, кто его потревожит. Но на сей раз у него были иные причины, нежели пресловутая страсть к уединению. Вновь, еще более безошибочно, чем раньше, ощущал он припадки удушливого трепета и другие недвусмысленные симптомы зарождающейся болезни сердца. Ни за что на свете не стал бы он советоваться с врачом, ибо считал, что для самолечения достаточно и его медицинских знаний. Кроме того, не физическое состояние беспокоило его сильнее всего. В последние несколько дней он вдруг пал жертвой внезапных устрашающих головных болей, что будто штопором пронзали ему затылок, и боли эти сопровождались целой вереницей странных психологических явлений, смутных, но вполне узнаваемых, – и он понимал, что с этим никакой врач ему нисколько не поможет.