Чак Паланик - Проклятые

Арчер спрашивает меня: ну что плохого может случиться? Он говорит, что я должна научиться командовать другими. Надо растолкать людей и пробраться вперед. Распихать их локтями. Сыграть роль задиры. Он пожимает плечами, хрустнув черными кожаными рукавами, и говорит:

– Выбор твой…

С этими словами Арчер прикладывает ладонь к моей пояснице и толкает меня вперед.

Я падаю прямо в толпу, натыкаюсь на шерстяные рукава, наступаю на полированные коричневые передки ботинок. Нет, честно, все здесь одеты практично, подходяще для ада: серо-зеленые плащи из грубого сукна, кожаные ботинки или туфли на толстой подошве, твидовые шляпы. Единственный плохо подобранный аксессуар – повязки почти на каждом бицепсе, красные повязки с яркими черными свастиками.

Арчер бросает взгляд на говорящего и шепчет мне:

– Ну, малая… Если уж ты и Гитлеру нагрубить не можешь…

Он подзуживает меня поиздеваться над Гитлером. Всыпать ему по фашистской заднице.

Я качаю головой: нет. Мое лицо заливается краской. Всю жизнь меня учили не перебивать других, и я бы не смогла так поступить. Не могу. Кожа моего лица пылает, мне кажется, она становится такой же алой, как прыщи Арчера. Как повязки со свастикой.

– Что-что? – шепчет Арчер с упреком. Его рот сложился в кривую усмешку, сморщилась кожа вокруг острия стальной булавки, пронзившей его щеку. – Ты боишься, что не понравишься господину Гитлеру?

Тихий голосок внутри меня спрашивает: ну что плохого может случиться? Я жила. Я страдала. Я умерла – худшая судьба, какую только может представить себе смертный. Я умерла, и все же что-то от меня продолжает жить. Я вечная, к добру или к худу. И вот именно такие миленькие, готовые всем угодить девочки вроде меня позволяют править миром всяким гадам: мисс Прости Проститутсон, миллиардерам – псевдозащитникам окружающей среды, лицемерным защитникам мира, которые нюхают наркоту и дымят травкой, чем финансируют наркокартели, занимающиеся массовыми убийствами, и поддерживают уровень бедности в и без того бедствующих банановых республиках. Именно из-за моего страха быть отвергнутой в мире развелось столько зла. Благодаря моей трусости существуют все эти зверства.

Я оставляю Арчера. Я проталкиваюсь меж шерстяных рукавов, распихиваю свастики, продираю себе путь в глубину толпы. Я топчусь по ногам незнакомцев, вклиниваюсь в плотно упакованную массу этих проклятых душ, пока наконец не прорываюсь в самое сердце толпы. Я спотыкаюсь о передний ряд ног, падаю и приземляюсь на ладони и колени, лицом в груду перхоти, глазами упираюсь прямо в отполированные носы черных ботинок. В начищенной блестящей коже я отражаюсь крупным планом: пухлая девчонка в кардигане и твидовой юбке-брюках, на запястье изящные часики, лицо пылает, глаза вытаращены от смущения. Надо мной возвышается, сцепив руки за спиной, Адольф Гитлер. Раскачиваясь на каблуках, он смотрит вниз и смеется. У меня слетели с носа очки, они лежат, наполовину погрузившись в отмершие частички кожи. Без очков мир искажен, все сплавляется в сплошную массу, и лица вне фокуса выглядят смазанными. Гитлер откинул голову назад, нависает надо мной, как жуткий гигант. Он поворачивает свои крошечные усики к пылающему небу и заходится хохотом.

Окружающая нас – Гитлера и меня – толпа тоже начинает смеяться. Они стоят так плотно, что Арчер со своим синим ирокезом теряется где-то сзади.

Я кое-как поднимаюсь, отряхиваю одежду от липких чешуек перхоти. Надо, чтобы они все замолчали. Я шарю в слое жирной перхоти, пытаясь нащупать очки. Даже вслепую я умоляю их замолчать, чтобы я могла посмеяться над их вожаком, но толпа гогочет от садистской радости. Вместо расплывающихся лиц я вижу только зубастые распахнутые рты.

Возможно, это какая-то посттравматическая реакция на стресс, но я переношусь в тот день в швейцарском интернате, когда три мисс Сучки фон Суккинс по очереди меня душили, обезьянничали с моими очками и насмехались надо мной, и только потом вернули меня к жизни. На мой локоть опускается рука – огромная, грубая, холодная, как прозекторский стол; мозолистые пальцы охватывают мой локоть прочно, как повязка со свастикой, и поднимают меня на ноги.

Возможно, всему виной подавленная память о мерзких прикосновениях гробовщика, вонь формальдегида и мужского одеколона, но я отступаю назад, откидываюсь всем своим тринадцатилетним телом, а мой кулак вырывается вперед по дуге, круговым замахом, и наталкивается на что-то твердое. Под костяшками раздается хруст. Я снова падаю на мягкий ковер перхотных чешуек, только в этот раз рядом со мной в отмершую кожу плюхается что-то тяжелое.

Смех толпы затихает. Я наконец откапываю очки. Даже через грязные линзы, все в мертвых чешуйках, я вижу рядом с собой лежащего Адольфа Гитлера. Он тихо стонет, а вокруг зажмуренного глаза уже образуется багровое кольцо синяка.

Перстень, тот самый перстень с бриллиантом, который Арчер украл у ползающей, хныкающей, проклятой души, запертой в клетке рядом с моей собственной грязной обителью, этот перстень на моем пальце попал Гитлеру в лицо. Бриллиант нокаутировал его, как латунный кастет на семьдесят пять каратов. Мой кулак вибрирует. Мое запястье дрожит, как камертон, и я трясу пальцами, чтобы снова почувствовать руку.

Кричит мужской голос. Это Арчер, он кричит из-за стены пораженных наблюдателей:

– Возьми что-то на память!

Как позже объяснил Арчер, все великие агрессоры заводят себе тотемы или фетиши, чтобы забрать силу поверженных врагов. Некоторые воины снимали скальпы, а потом подвешивали их на пояса. Другие отрезали врагам уши, гениталии, носы. Арчер утверждает, что взять себе памятку очень важно, если хочешь, чтобы сила врага передалась тебе.

И вот Гитлер распростерт у моих ног. Если честно, мне не очень-то нужны его ботинки. Забирать шейный платок или дурацкую повязку на рукаве у меня тоже нет никакого желания. Ремень? Пистолет? Какой-то фашистский аксессуар вроде оловянного орла или черепа? Нет, хороший вкус исключает экспроприацию слишком заметных деталей его костюма.

Да, может, я и бывшая хорошая-прехорошая девочка, у которой нет претензий к использованию слов «экспроприация» или «претензии», которая хладнокровно избивает фашистов-тиранов, но я по-прежнему очень придирчиво отношусь к выбору аксессуаров для своего неброского гардероба.

С дальнего края толпы доносится голос Арчера:

– Не дрейфь! Сдери его чертовы усы!

Конечно! Усы – единственный талисман, в котором заключена вся сущность этого безумца.

Этот крошечный скальп, который я могу повесить себе на пояс, олицетворяет собой то, без чего Гитлер уже не будет Гитлером. Твердо упершись носком практичного мокасина ему в шею, я наклоняюсь и впиваюсь пальцами в грубую бахрому волос над его губой. Волосы похожи на лобковые. Я чувствую рукой его теплое и влажное дыхание. Я собираюсь с духом для одного сильного рывка, для гигантского усилия, но тут ресницы Гитлера вздрагивают, глаза приковывают меня к месту лучом ярости. Я упираюсь стопой в его горло, дергаю, тащу за короткие волоски изо всех сил – и Гитлер заходится криком.