Эндрю Шон Грир - История одного супружества

– Странная ночь, такая теплая, – сказала я.

– Точно.

– Но ухать рано.

Я открыла холодильник (раздался львиный рык) и вынула формы для льда, сдвинув металлические рычажки и ссыпав кубики в ведерко. Один кубик я подбросила в воздух, и Лайл поймал его, как дельфин, а потом принялся громко и с наслаждением грызть.

– В трамвае все окна запотели, как в парнике, – сказал Базз. – Знаешь, там ведь растят орхидеи. Возле дверей.

– Очень практично, – засмеялась я.

– И венерины мухоловки. Для тех, кто ездит зайцем. За весну в Сан-Франциско. Кто бы мог подумать.

Я подняла бокал за его тост, и мы выпили.

– Холланд говорит, ты до сих пор живешь в холостяцкой квартире и плитка у тебя с одной конфоркой. Почему не переезжаешь куда-нибудь получше?

– Чтобы готовил сам и не объедал вас?

– Ну, я…

– Я надолго уезжал, квартира несколько лет стояла пустой. Не дошли руки ею заняться. В Стамбуле жилье было еще хуже, они там до сих пор читают при свете керосинки. А к этой плитке я, должен тебе сказать, привязался.

– А семья у тебя есть?

Он заглянул в бокал, словно ответ лежал на дне.

– Нет, никого нет. Отец умер в прошлом году.

– Прости.

– А мама – уже давно, – сказал он с грустной улыбкой и отпил еще глоток. – И мне неожиданно пришлось заняться здесь бизнесом. Я такого никогда не планировал. Я не деловой человек.

– А что ты планировал?

Пожал плечами, нервно взглянул на дверь.

– Я путешествовал, чтобы это понять.

– Понял?

Он кивнул. Мы снова опрокинули бокалы. Я взяла сигареты, а он накрыл мою ладонь своей. Мы не шевелились.

– Перли?

Он был совсем другим. После двух или трех порций виски он перестал изображать учтивого золотого мальчика. Казалось, ему тысяча лет, а свет фонарей, падавший в окно, разрезал его ровно пополам, углубляя морщины на лице. Темнота высосала все цвета, и его светлые волосы стали абсолютно белыми. Он меня касался, и я чувствовала, как колотится его сердце.

– Надеюсь, что ты мне поможешь, – сказал он, точно как в тот день, когда позвонил в мою дверь. Но на этот раз он говорил шепотом, которого я никогда раньше не слышала. Он передвинул руку выше.

Я испугалась того, что он сейчас скажет.

– Базз, уже поздно.

Он попытался перебить меня, но я уже переставляла ведерко для льда, скармливала очередной кубик неугомонной собаке и щебетала:

– Холланд вернется завтра, а тебе пора бежать, если хочешь успеть на трамвай…

Он сказал, что знает, когда вернется Холланд, и в этом весь смысл. Он пришел не к Холланду. Сегодня он пришел поговорить со мной.

Я не понимала, что происходит, и не знала, что я хочу, чтобы произошло. Его ладонь на моей руке вдруг стала горячей.

– Послушай меня, – сказал он. – Мне надо тебе кое-что сказать.

– Базз, я думаю…

Но он перебил, переложив руку на мое плечо:

– Перли, выслушай меня. Прошу тебя, выслушай.

Что-то во мне дрогнуло, словно зазвенел сигнал тревоги. Некрасивое бледное лицо с отпечатком тоски – в этой темноте он совсем не был похож на человека, которого я знала несколько месяцев, на верного старого друга. Я стояла тихо и не шевелясь, прижавшись к стене.

И он мне рассказал. Тихим, немного гнусавым голосом, глядя на фотографию на стене. Заботливо касаясь моей руки. Думаю, он никогда раньше не говорил о любви. Ведь, понимаете, тем вечером он приехал сюда на трамвае не ради Холланда, он приехал ради меня, Перли Кук. Он сочинял эту речь годами, репетировал снова и снова в своей холостяцкой квартире: узник, строящий дворец из зубочисток. Осторожно, медленно он предъявил мне шедевр, какой способен создать только одинокий мужчина.

Закончив, он отпустил мою руку. Шагнул от меня в тень. Я слышала, что Лайл грызет свой кусок льда, как орех. Точильщик, возвращаясь домой, затянул свою песню: «Точу ножи! Точу ножницы!» Я стояла, прижавшись щекой к стене, глядя в окно на наш район и на такие знакомые очертания, на обрисованные светом границы моего мира.

– Ты лжешь, – сказала я. – Он просто нездоров. У него сердце.

Базз сказал, что не лжет. Он снова потянулся к моей руке, но я уклонилась.

– Не трогай меня, – сказала я, хотя едва могла дышать.

Тут он сказал кое-что очень правильное:

– Тебе надо подумать, Перли.

Он не сказал «любовники». Нет, Базз сказал «вместе»: дескать, они с Холландом были «вместе» задолго до того, как я снова возникла. Были «вместе» в госпитале во время войны, когда лечили свои души, сидя в холле и глядя на океан, «вместе», когда жили на деньги Базза и делали первые неуверенные шаги в новом мире. В мире, который их сломал, где ненавидят уклонистов, и трусов, и вообще всех, кто не простой и честный, как доска. Они выжили «вместе». В той комнате с одной конфоркой жила извращенная романтика. История любви. Пока однажды утром Холланд не встал с кровати и не сказал, что женится. Драка, сломанный нос, крики из окна вслед бегущему по улице мужчине. Сама того не зная, я забрала у этого мужчины любовника и укрыла его от мира в своем увитом лозами домике. А теперь он его нашел. Он пришел ко мне, на мой порог, чтобы снять лежащее на моей жизни проклятие, о котором я не подозревала. Он сказал так, будто это нечто прекрасное. Уверена, для него это было так.

– Перли, ты наверняка знала. Умные женщины всегда догадываются.

Мы услышали, как за стеной мимо моего дома прошла семья, их пес залаял, учуяв Лайла, их дети болтали что-то бессмысленное, а взрослые засмеялись.

– Я не знала, не конкретно, я понимала, что что-то…

– Я могу только сказать, что мне жаль.

– Ты поэтому сюда пришел? – спросила я с внезапной яростью. – Явился на наш порог и… влез в мою жизнь? Боже, в жизнь моего сына…

– Знаю, ты мне пока не поверишь, но я на твоей стороне.

– Не смей…

– Мы родились в плохое время. Мы выбирали, когда приходилось выбирать. Это были трудные решения, и было приятно думать, что все кончилось. Но теперь надо принять еще одно.

Мой сигнал тревоги был не просто шоком от его слов – резким, словно кто-то поднял штору в темной комнате и свет больно ударил по глазам. Главное было то, что я совершенно не знаю своего мужа. Мы все думаем, что знаем тех, кого любим, и, хотя не стоило бы удивляться, обнаружив, что нет, это все равно разбивает нам сердце. Это самое тяжелое знание – не только о других, но и о себе. Увидеть, что наша жизнь – это сказка, которую мы сами сочинили и сами в нее поверили. Молчание и ложь. В тот вечер я чувствовала – боже, я не знаю, кто такой мой Холланд, не знаю, кто я сама, ни единую душу на свете узнать нельзя, – ужасающее одиночество.

– Мне так жаль. Я не хотел сделать тебе больно.

– Перестань. Перестань это повторять.

Я чувствовала себя голой и опозоренной. Словно каждое новое откровение, каждая следующая мысль в моей голове скальпелем обнажали то, что должно быть сокрыто. А как же его хрупкое смещенное сердце? Еще одна моя фантазия, еще одна ложь ради безмятежной жизни.