Илья Леонард Пфейффер - Гранд-отель «Европа»

Кстати, этот фундамент имеет историческую подоплеку. Крайне важно осознавать, что на протяжении большей части своей истории Италия находилась под управлением иностранных государств. Начиная с Ренессанса и до середины девятнадцатого века полуостров по преимуществу подчинялся испанскому королю и Габсбургам. Это я сейчас лишь кратко резюмирую, но речь идет о том, что многовековой опыт иностранного господства обусловил глубоко укоренившееся недоверие к власти. В ДНК у итальянцев записано, что от государства не приходится ждать ничего хорошего, а центральную власть следует скорее воспринимать как врага, нежели как друга. История научила итальянцев полагаться исключительно на себя. Вот они и стали объединяться в сплоченные группы, зиждущиеся на кровных узах и дружеских отношениях, дабы обеспечить себе защиту, не гарантируемую государством, и защиту от самого этого государства. Отсюда ведут свое происхождение различные формы непотизма и фаворитизма, а также мафия.

Объективно говоря, у нас отнюдь не плохая система. Логичная, согласованная и эффективная. Ваша система, с нашей точки зрения, холодная и эгоцентричная. Нам кажется бесчеловечным, что вы не можете оказать помощь своим друзьям и родственникам без того, чтобы вас не обвинили в коррупции. Но если недостаток вашей системы в том, что каждый предоставлен самому себе, то наша система не позволяет нам достичь чего-либо собственными силами. Что-то уметь в этой стране вовсе не означает кем-то стать. Я знаю, о чем вы думаете, Джулиан.

– Илья.

– Илья. Извините. Вы думаете, что я рисуюсь. С такой фамилией, как у меня, не пристало жаловаться на систему, в которой фамилии перевешивают достоинства. Будь я полным профаном, я бы с вами согласилась. Но поскольку я восстала против системы, освоив специальность, вместо того чтобы сидеть сложа руки, полагаясь на свою фамилию, и проиграла, то я ненавижу эту систему и эту фамилию. Понимаете? Вы киваете, но вы не понимаете. Не до конца. Как иностранец вы никогда не проникнитесь отчаянием итальянского застоя во всех его трагических гранях. Но я вас не виню.

Позвольте мне сказать еще кое-что. Я далеко не единственная, кто чувствует себя заложником непотистских традиций темного прошлого, вцепившихся в эту страну мертвой хваткой. Высокообразованные молодые итальянцы повально бегут отсюда к вам, на север, в поисках счастья. И знаете, что по этому поводу говорит Франческини, наш министр образования и культуры? Он утверждает, что это успех. На прошлой неделе он как раз выступал по телевидению. Тот факт, что толпы молодых высокообразованных итальянцев работают за границей посудомойщиками, он расценивает как свидетельство качества итальянского высшего образования и собственной политики. Его мало за это повесить за яйца, не так ли, этого паскудника? Вместо того чтобы модернизировать университеты и музеи, создавая возможности для самореализации таким, как я, он в течение двадцати трех лет не опубликовал ни одной вакансии даже на должность смотрителя. К слову, сотни тысяч молодых итальянцев с их непревзойденным итальянским образованием эмигрируют не потому, что мечтают заниматься развитием отсталого севера, и не потому, что хотят расправить крылья и в погоне за приключениями убежать от надоевших материнских спагетти. У них просто нет иного выхода. Ибо родная страна не дает им шанса. Понимаете, как это больно? А потом еще тот, кто их прогнал, провозглашает их успех на чужбине своей личной заслугой.

Знаете ли вы, что эмиграция в результате утечки мозгов превышает иммиграцию всех беженцев в лодках, вместе взятых? Италия опустошается. Остаются лишь плохо образованные лохи, не осознающие потребности в переменах, пока их футбольная команда побеждает на турнирах, пожилые, которым уже ничего не хочется менять, и я. Ecco [3] Вот ( итал. ). . Такова ситуация. У вас есть вопросы?

Эта ваша прекрасная Италия стала, по существу, домом отдыха для отживших свой век престарелых. Роскошный, залитый солнцем сад, где, опираясь на руку сенегальской домашней прислуги и еле волоча ноги, они прогуливаются меж цветущих лимонных деревьев и вспоминают Средневековье – время своей молодости, когда любовная песня менестреля, казалось, длилась вечно, но уже ничего не ждут от будущего. Беременная женщина встречается здесь редко и воспринимается как чудо, сопровождаемое воркующими, надтреснутыми от недоверия голосами и ощупываемое морщинистыми руками. В скрипучих старческих возгласах слышится порой и сострадание, ведь решение растить ребенка в стране, где нет будущего, столь же смело, сколь и нелепо. Ключевые позиции занимают надутые, самовлюбленные бароны, появившиеся на свет задолго до изобретения интернета. Своей напыщенностью они беспощадно растаптывают юношеское безрассудство, называемое устремленностью. Тот, кто, исполненный ложной надежды на академическое образование, по глупости впустую растратил на него свою молодость, но все же догадался выучить два слова по-английски, пытается поскорее отсюда слинять, пусть даже в Лондон жарить гамбургеры, что считается завидным карьерным достижением, ибо приносит лучший заработок и открывает более широкие перспективы на будущее, чем какая бы то ни было должность в Италии. Оставшиеся, вроде меня, – самые что ни на есть неудачники. Мы выбрали неправильное направление. В стране, где все повернулись спиной к будущему, мы пытаемся разглядеть на горизонте путеводную звезду, но видим лишь темные очертания ухмыляющихся рож, заслоняющих нам дальние просторы.

Она снова отхлебнула «Негрони сбальято».

– Это была короткая версия, – сказала она. – Длинная версия будет дополнена бесконечным списком попыток, предпринятых мною, дабы вырваться из тупика, и бесповоротно саботированных людьми, не заинтересованными в каких бы то ни было изменениях или событиях. Впрочем, довольно обо мне. Расскажите теперь о себе.

– Я думаю, что ты красивая, – сказал я.

Прекрасно помню эти свои слова. То была правда, пусть и неуклюже выраженная. Если поначалу меня тронули маленькие размеры ее одежды, длина чулок под юбкой, высота каблуков и взгляд, придающий ее нарочитой элегантности оттенок безразличия, то, слушая ее рассуждения, я подпал под чары ее темных, сверкающих в летнюю ночь глаз и страстности, с которой танцевали ее лицо и руки, будто в ночном клубе ее души вспыхнуло клокочущее, дразнящее танго, требующее от окружающих тотальной капитуляции. В тот момент я был не в состоянии облечь свои чувства в слова, ибо всецело был поглощен созерцанием того, с каким издевательски беспечным видом она, выговорившись, закинула ногу на ногу, и теперь, когда она превратилась в призрак из прошлого, терзающий мою память, мне наверняка придется удалить записанный выше пассаж, если я соберусь перевоплотить свои заметки в книгу, как стилистически перегруженный и выспренный. Но факт остается фактом. Сначала я увидел красивую танцовщицу, а потом она начала танцевать. И с каждой секундой становилась все более неотразимой.