Илья Леонард Пфейффер - Гранд-отель «Европа»

Впрочем, на этот раз все происходило как полагается. Возможно, благодаря своему имени Клио умела писать историю, но факт заключался в том, что ее божественное появление имело продолжение и что после той первой ночи все изменилось. Она осталась, хотя я искренне не понимал, чем это заслужил, и исторический момент нашей встречи стал водоразделом между эрой без нее и во всех отношениях кардинально иной эрой с ней.

Период нашего совместного пребывания в Генуе был, пожалуй, самым упоительным. Клише требует, чтобы в подкрепление сказанного я добавил: и беззаботным. Но все было скорее наоборот. В этом-то и заключалось его очарование. Я был настолько ошеломлен тем, что она сочла меня достойным близости, и поражен незаслуженной привилегией обрести женщину ее калибра, что мыслил своим долгом и задачей неизменно превосходить самого себя и задним числом завоевывать то, что она столь легкомысленно и опрометчиво мне даровала. Меня переполняли горячечный восторг и возбуждение, я был внимательным, наблюдательным, деятельным и живым. Потребность дотянуться до чьей-то высоты может задать направление человеческому существованию. Беззаботность – это для курортных романов, интрижки с секретаршей после новогоднего фуршета или посещения тайских борделей на старости лет. Легкодоступная плоть навевает скуку, поскольку лишь льстит самолюбию и тешит самомнение. На здоровье, однако никакая большая любовь, достойная этого названия, не бывает беззаботной. Любовь без страха потерпеть фиаско – это не любовь, а развлечение или борьба с одиночеством. Лучше она человека не делает, а мир – и подавно.

Яркий гардероб, в котором Клио непринужденно порхала вокруг меня, первым обратил на себя мое внимание. Мне нельзя было детонировать с ее внешним видом. Я лихорадочно накупил в «Писсимбоно» костюмов, сшитых на заказ рубашек и шелковых галстуков фирмы «Финолло». По собственной инициативе я даже посетил парикмахерскую. А когда однажды она упомянула существование мужского косметолога, то, глубоко вздохнув и проглотив собственные предрассудки, записался на прием. Ради литературного сравнения я уже вознамерился сказать, что, когда меня припудривали на ложе из розовых лепестков, чувствовал себя подобно викингу, попавшему в салон красоты, но в данном контексте сравнение это было явно ни к чему, ибо я действительно был викингом, попавшим в салон красоты.

Чтобы не создавать впечатления, будто меня интересует исключительно внешность, я старался развивать многочисленные инициативы, которые прежде изрядно меня утомляли, если не считать дорогостоящих набегов на лучшие рестораны города, что, по сути, и составляло наиболее успешную мою инициативу, хотя бы потому, что Клио везде принимали и угощали как знакомую заведения. Мы совершали долгие прогулки по городу, который так хорошо знали и который открывали заново, глядя на него глазами друг друга. Мы состязались в поединке лучших историй про каменные мостовые переулков средневекового лабиринта. Она почти всегда побеждала, но я легко сносил поражение, ибо гордость за возможность появляться с ней на людях делала меня великодушным. Я был готов набрасываться на прохожих, если они на нас не смотрели.

Но самым неиссякаемым источником желаемого отсутствия беззаботности был ее темперамент. Очень скоро я обнаружил, что у нее было собственное непререкаемое мнение и что благородное происхождение не мешало ей откровенно его выражать, особенно при ударе молнии раздражения. Причем по самым ничтожным поводам, таким как, скажем, туристы, затрудняющие проход к собору на площади Сан-Лоренцо. Это меня успокаивало, ведь таким образом я убеждал себя, что ее недовольство мною тоже касается мелочей. И все-таки мне было не по себе, когда это случилось впервые, да и в дальнейшем тоже. Мне следовало предвосхищать эти вспышки ярости, но ее непредсказуемость не облегчала мою задачу. Пример? Впереди еще множество примеров. В контексте наших сказочных доисторических времен мне приятнее высветить позитивную сторону ее горячего средиземноморского характера, превращавшую ее в бесподобную любовницу. Иногда я и в самом деле себя спрашивал, чем я ее заслужил.

По моему настоянию мы ходили в музеи Страда Нуова. Вихрем она проносила меня по залам Палаццо Россо и Палаццо Бьянко. Мастерски владея предметом, она на бегу излагала мне всю историю искусства на основе выставленных работ, перед коими благоговела не больше, чем перед кухонной утварью у себя в квартире. Ее интересовали технические аспекты живописи. Сами же артефакты в ее представлении были чуть ли не лишними или в любом случае несовершенными визуализациями этих аспектов. Не стоило уделять им повышенное внимание. Она отмечала хитрости и огрехи в картинах Ван Дейка, Пиолы, Строцци и Гверчино, как если бы они были ее современниками и близкими знакомыми, за карьерой которых она придирчиво следила. Она жила в том времени. Там она чувствовала себя как дома.

Как-то раз мы оказались перед знаменитой картиной Караваджо в Палаццо Бьянко. «Се человек». Понтий Пилат с циничным выражением лица показывает нам, народу, требующему распятия, полуобнаженного Иисуса в терновом венце, со связанными руками и опущенным взглядом. Тюремщик с повязкой и пером на голове до странности бережно снимает багряницу с плеч Иисуса. Клио защитила диссертацию по Караваджо. Опубликовала несколько статей о его творчестве и надеялась когда-нибудь (в свободное от работы время) завершить посвященную ему монографию. Все это я уже знал и попросил ее растолковать для меня знаменитый шедевр.

– Понимаешь, Илья, у этой картины есть проблема. Честно говоря, я вообще не уверена, что это Караваджо.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, это главная жемчужина музея.

– Знаю. Поэтому никогда не смогу опубликовать свои сомнения. Меня линчуют.

– Если единственный Караваджо в Генуе окажется подделкой, местные музейщики этого не переживут.

– Не единственный.

– В Генуе же только одна его картина? Разве не так?

– В любом случае не эта.

– Что же с ней, по-твоему, не так?

– Говори потише. Она слишком явно написана в стиле Караваджо.

Я усмехнулся.

– Подобное возражение можно было бы выдвинуть против всех моих книг.

– Ошибаешься, – сказала она. – Настоящее мастерство не бросается в глаза. Взгляни на перо тюремщика. Вроде бы типичный для Караваджо элемент, он повсюду пишет перья, но это перо уж очень нарочито здесь присутствует. Оно не сочетается с головным убором и чересчур тщательно выписано. То же самое относится и к веревке, впивающейся в запястья. На редкость искусно выполненная деталь, но тем самым она привлекает к себе внимание. И отвлекает от сюжета. Кисть явно замешкалась в этой части холста. Понимаешь, что я имею в виду? У Караваджо подобные детали более эфемерны, интернализованы в мысленный образ, как если бы картину прикрывала вуаль, как у Вермеера.