Илья Леонард Пфейффер - Гранд-отель «Европа»

То, что я тогда сказал правду, разумеется, не означает, что я поступил разумно. Ей, конечно, не стоило обижаться на искренний комплимент, но обрушившаяся на меня пламенная исповедь заслуживала, возможно, более содержательного ответа. Поэтому моя реакция могла и должна была ее оскорбить. К тому же благодаря моему признанию ей не составило бы труда безвозвратно зачислить меня в категорию, куда зачисляются все мужчины, и я бы упустил свой шанс симулировать понимание и сочувствие в попытке заставить ее поверить, что волею судеб она встретила того единственного мужчину на земле, который не обратил внимания на формы ее тела. В тот момент, однако, терять мне было нечего, ибо я по-прежнему был твердо убежден, что женщина ее калибра мне не светит. По крайней мере, я мог похвастаться, что раз в жизни сказал поистине красивой женщине, что она красива. Это был максимум, на который я мог рассчитывать и который в любом случае больше никто у меня не отнял бы.

Я уже приготовился к ее насмешке, но она восприняла мой комплимент без всякого энтузиазма, как если бы слышала его уже сто раз.

– Никогда не облекай комплимент в форму мнения, – сказала она. – Гораздо элегантнее преподнести его в качестве неоспоримого факта.

– Ты права. Но ты просила меня рассказать о себе.

– Верно. И уверена, что ты в состоянии поделиться со мной более интересными мыслями, нежели своим мнением обо мне.

– Позволь мне, в свою очередь, поблагодарить тебя за комплимент.

– Я лишь ответила на твой.

– Не стоит, – сказал я. – Это вообще не комплимент. Это бесспорный факт, который я замаскировал под собственное мнение. Добавлю, что, возможно, я и в самом деле мог бы рассказать о себе всякую всячину, но в этот момент для меня нет ничего интереснее и занимательнее, чем то несравненное впечатление, которое ты на меня производишь.

Она рассмеялась. Я не шучу, она рассмеялась. Мне так и хочется поставить восклицательный знак от переполняющей меня радости. Этот бой я еще не проиграл, потому что она смеялась, – черт меня подери, если это неправда.

– Мне от этого не легче, – сказала она.

– От чего?

– Оттого, что я красивая. Это не помогло мне кем-то стать.

– Зато легче мне.

Она снова улыбнулась. Теперь мне следовало быть начеку, чтобы после второй удачной шутки вдруг не уверовать в успех своей тупиковой миссии и не утратить дерзость. Я посмотрел на нее. Это подействовало. Я снова растворился в ее исполненном превосходства взоре, высмеивающем любую надежду на победоносную стратегию.

– И что же такого красивого ты во мне находишь? – спросила она.

– Ты красиво танцуешь.

Она наклонилась, взяла меня за руку и устремила на меня свой взгляд.

– Пытаешься со мной заигрывать?

– Я бы не осмелился.

– Жаль. Мне кажется, ты в этом мастак.

– В бесперспективных начинаниях я проявляю себя лучше всего.

– В таком случае не стану говорить, что, по-моему, ты тоже неплохо танцуешь.

– Настоятельно не советую.

– Может, лучше вернуться к предыдущей теме нашего разговора? – спросила она.

– Да.

– Каким ты видишь свое будущее?

– А ты сейчас не слишком торопишь события?

Я действительно так и сказал. Слово в слово. Понятия не имею, откуда во мне взялась эта смелость. Обычно я не очень хорошо танцую. Чаще всего я изо всех сил стараюсь быть в танце ведущим, словно пытаюсь произвести арест. Моя гибкость и легконогая удаль, несомненно, проистекали из того факта, что я заранее решил уступить ей пальму первенства, следовать за ней и не ожидать от танца ничего, кроме танца. Если бы так было всегда, если бы это могло когда-нибудь повториться. Я мог бы написать об этом стихотворение.

– Я хочу написать о тебе стихотворение, – сказал я.

– Я должна тебе позировать?

– Знаешь, когда я жил в Нидерландах, я собирался повесить объявление: «Поэт ищет обнаженную модель». Но так и не повесил. То была просто шутка. Фактическое ее воплощение принесло бы только разочарование.

– Это тебе так кажется.

– Если расценивать твой ответ как предложение, – сказал я, – то я все больше убеждаюсь в том, что мы были правы, мало ожидая от будущего католических ценностей.

– Пойдем. Ты далеко живешь? Ты пишешь пером или на старомодной печатной машинке? Такие люди, как мы, не интересующиеся будущим, само собой, не пользуются компьютерами. А ты хороший поэт? Я хочу, чтобы было похоже.

В прошлом, на лекциях и публичных интервью в Нидерландах, меня так часто спрашивали, почему я стал поэтом, что в какой-то момент я придумал стандартный ответ: «Чтобы соблазнять женщин, разумеется». То был идеальный семантический стоп-сигнал, пока однажды бдительный журналист не задал мне вдогонку логичный вопрос: «И как, получается?» С того момента мне пришлось искать новый стандартный ответ.

Если бы сейчас я мог написать письмо самому себе в более юном возрасте, то охотно удивил бы рассказом о своем первом свидании с Клио. Руководствуясь этим письмом, мое молодое «я», безусловно, добавило бы к тому стандартному ответу, что и стихи для этого сочинять в общем необязательно. Достаточно просто слыть поэтом. Ведь то стихотворение о Клио я так и не написал.

Когда, преисполненная благородства, она вдруг очутилась в моей засаленной каморке, логове холостяцких фантазий, вся моя бравада съежилась до размеров судорожной инвентаризации имеющихся вариантов. Все подходящие стратегии сводились к спиртному. У меня в заначке была бутылка. Я принялся ополаскивать стаканы. Она спросила, где можно переодеться. Я чересчур громко рассмеялся ее шутке и указал на ванную комнату.

Ее отсутствие дало мне время разыскать штопор. В результате он оказался там, где ему полагалось быть. Потом обломалась пробка. Второпях я вкрутил штопор в оставшуюся половину пробки и извлек ее из бутылки. Наполнил стакан, пальцами выудил раскрошенные остатки пробки. Поскольку полотенца под рукой не было, я быстро вытер руки о брюки. Она все еще была в ванной и, к счастью, не видела моего дилетантизма. Одним глотком опустошив стакан, я разлил содержимое бутылки в оба стакана с таким видом, будто только что ее откупорил. Во рту застряла крошка от пробки. Я бросился было к раковине с намерением выплюнуть крошку, как тут Клио вышла из ванной.

С вечера нашего знакомства вплоть до расставания меня не покидало чувство, что она всегда на шаг меня опережала. Стоило мне чего-то захотеть, как она уже все организовала. Когда во мне только назревало умозаключение, она уже давно к нему пришла. Если я пытался проявить инициативу, она заранее ее отклоняла. Она, без сомнения, вела меня в нашем танце. В те моменты, когда я все-таки в этом сомневался или, по крайней мере, в том, нравилась ли мне моя роль ведомого, я воскрешал в памяти тот первый вечер, когда она вышла из ванной, и все сомнения улетучивались сами собой.