Илья Леонард Пфейффер - Гранд-отель «Европа»

Ибо она была обнаженной – в том смысле, что разделась догола. Она оставила лишь чулки, увенчанные кружевной оборкой на бедрах, знакомые мне исключительно по фотографиям в интернете, и туфли на высоком каблуке. Больше на ней ничего не было.

– Ты разве не искал обнаженную модель? – сказала она. – Или ты по-прежнему убежден, что придуманная идея лучше ее воплощения в жизнь?

Что мне было на это ответить? Я проглотил крошку от пробки. И мысленно пожалел, что уже поставил бокалы с вином на стол, иначе из чистого благоговения мог бы театрально выронить их из рук. Это был бы идеальный ответ. Она была не просто обнажена, но к тому же безупречно сложена, как статуя эпохи Возрождения. Немы слова для описания ее красоты. Так больше женщин не лепят, подумал я, – объективно эстетичными, как Дафна, столь страстно желанная Аполлоном, или застигнутая врасплох купающаяся Диана, как греческая богиня или муза. Ее можно было легко описать и в менее поэтических терминах – как модель, бесстыдно позирующую на длинных порнографических ногах, с узкими девичьими бедрами, миниатюрной аппетитной попкой и соблазнительной маленькой грудью, полной и сочной, как вишни.

Прильнув губами к ее рту, я погладил теплую мягкую бронзу ее бедер, и вдруг с ужасом осознал, что уже целую и ласкаю ее и что ей это, очевидно, нравится. Она оказалась такой хрупкой, что почти растаяла в моих алчущих руках. Пока я упивался своим богатым открытиями путешествием по патине ее скульптурных форм, она извлекла из штанов мой член и легким летним ветерком провела по нему своей невыносимо маленькой ручкой. Я подумал было, что должен что-то сказать, дабы усилить космическое значение сего момента, но тут она меня отпустила, развернулась и оперлась одной рукой о кухонный стол в красно-белую шашечку. Чтобы развеять любые сомнения в своих намерениях, другой рукой она снова ухватилась за мой член у себя за спиной и направила его ко входу во влагалище. Затем пристроила освободившуюся руку рядом с другой на клеенке, наклонилась еще немного вперед и с безошибочным чувством ориентировки вытолкнула ягодицы мне навстречу. Я скользнул в нее, как пистолет в кобуру. Это был секс. Я осознал, что мы и в самом деле занимаемся сексом. Ее бедра двигались в медленном, тягучем ритме танго, и я предоставил ей вести этот танец. Кухонный стол поскрипывал. Она не издавала ни звука. Мне же мешал ремень в полуспущенных брюках. Пока я обдумывал способ его ослабить, она, глубоко вздохнув, кончила. И упала на стол.

– Извини, – сказала она.

Я взял ее на руки, точно выбившегося из сил олененка, и уложил в постель. Разделся, лег рядом и обнял ее. Она заснула у меня на плече. Всю ночь с широко раскрытыми от неверия глазами я согревал ее тело.

– И часто ты это проделываешь? – спросила она, проснувшись на следующее утро.

– Нет, – тихо ответил я. – Это был первый раз.

– Для меня тоже.

Мы не смеялись, потому что не шутили. Я поднялся сварить ей кофе. Два полных бокала вина стояли нетронутыми на разделочном столе. Все выглядело так же, как перед отходом ко сну, но уже ничто не было прежним. В ванной она оделась. И снова превратилась во внешне неприкосновенную стильную итальянку, с которой я познакомился накануне вечером.

Она поцеловала меня в губы.

– С тебя стихотворение, – сказала она.

– Ты сама стихотворение.

Она рассмеялась.

– Нет уж, поэтик. Так легко ты не отделаешься.

Пока я все это записываю, поражаюсь тому, насколько точно первый вечер и ночь с Клио запечатлелись на кинопленке моей памяти. Я мог бы рассказать об этом фильме сотнями разных способов, но в голове крутятся максимально четкие кадры, не содержащие лакун. Мне больно о них говорить. Заново переживая тот шелковый вечер и бархатную ночь ради этого повествования, я неминуемо прихожу к неумолимому выводу, что счастье мое безвозвратно кануло в прошлое. Нам уже никогда не вернуться туда вместе. Чем искреннее я стараюсь передать его очарование, тем мучительнее осознаю, как много потерял.

По правде говоря, я размышлял над тем, как избавить себя от этой пытки. Историю, которую я хочу здесь поведать, можно было бы, в сущности, вместить в шесть предложений. Я встретил Клио в Генуе. Влюбился. И, судя по ее словам, она ответила мне взаимностью. У нас завязался роман. Она была недовольна своей работой, и, когда ей предложили место в Венеции, она согласилась. Поскольку я был влюблен и полагал, что мы счастливы, то решил отправиться с ней в Венецию. Вот и весь рассказ. Столь схематичное изложение содержания книги я повесил над столом в своем номере в гранд-отеле «Европа». Этой информации было вполне достаточно, чтобы объяснить мой переезд из Генуи в Венецию. В чем, собственно, и заключалась одна-единственная цель данной главы.

Однако, перебирая в памяти несколько последующих эпизодов из наших отношений, которые мне скрепя сердце придется раскрыть (возможно, тогдашняя боль смягчит боль нынешнюю), я понимаю, что будет трудно донести до ума и сердца читателя причины, по которым я, несмотря ни на что, остался с Клио, если не высветить в моей истории волшебство того первого вечера и ночи, волшебство, которое она излучала в моем воображении, когда я все еще надеялся ее удержать. А когда, в конце концов, я буду вынужден рассказать о том, как оставил ее и Венецию и как очутился в этом отеле, я не смогу передать всю глубину своего раскаяния и горя, если сначала не посвящу несколько страниц моему счастью, пусть воспоминание о нем лишь умножает мою печаль.

В тот первый вечер ко мне закралась нелепая мысль, что я встретил любовь всей моей жизни. Сейчас, когда я пишу об этом, после всего, что случилось, я по-прежнему так думаю. Любовь моей жизни поросла быльем. Несмотря на аллитерацию, я вынужден предать бумаге это ужасное заключение. Не хочу, подобно отелю, в котором я остановился, и континенту, в честь которого он назван, прийти к выводу, что лучшие дни мои миновали и что в будущем мне не уготовано ничего другого, кроме как жить собственным прошлым.

Музы в греческой мифологии – это дочери Мнемозины, олицетворяющей память. Клио, нареченная именем одной из девяти муз, теперь и для меня стала дочерью памяти, ибо только при помощи воспоминаний я способен ее воскресить.

Наш первый совместный вечер стал началом на удивление естественного продолжения. В мировой истории все выглядит на редкость просто. Любое историческое происшествие расщепляет время пополам. В соответствии с железным законом причинно-следственной связи все дальнейшие события основательно, красноречиво и поучительно отличаются от предшествующих. Реальная жизнь, исходя из моего опыта, зачастую оказывается более строптивой и беспорядочной. Я многократно сталкивался с тем, что исторические события в моей собственной жизни не желали подчиняться законам историографии, что причина, словно не запускающийся тарахтящий бензиновый двигатель, вообще не приводила ни к какому движению, не говоря уже о последствиях, и что новый период через какое-то время снова чертовски напоминал предыдущий. В мировой истории такое тоже случается, но об этом, как правило, умалчивают. Неудачные исторические моменты – это моменты, о которых потом никто не говорит. Стоит ли изумляться, что все продолжают верить в причину и следствие?