Имма Мунсо - Человек слова

Эти ключевые моменты двухлетней давности были удивительно насыщенными. Любой очень сплочённой паре они знакомы. С момента встречи мы переживали смерти очень близких людей раз в два года примерно. Это тяжёлые испытания для отношений: они либо связывают, либо разъединяют. Нас они сплотили, как сейчас сплачивает болезнь. И всё же, даже будучи одним целым с любимым человеком, больной одинок. Совершенно одинок. Я не знаю, что в тот или иной момент причиняет Ему боль и насколько она сильна. Испытывает ли Он страх, говорить о котором Ему не позволяет необыкновенная деликатность. Отношения с больным несправедливы, асимметричны: помню, как мы, четыре любящие его женщины, встретились за ужином, чтобы отметить удачную операцию и хорошие результаты анализов. Наша радость была безмерна. Друзья звонили и встречали новость с ликованием. Спокойствие и эйфория молниеносно передавались всем любящим Его людям. А что тем временем делал Он? А Он в больнице проживал одну из самых лавкрафтианских ночей в своей жизни. Радость от хорошей новости не позволяла нам, так любящим Его, разделить с Ним боль. От безграничной радости у нас в тот момент не оставалось ни капли сочувствия к тому, что Он переживал – по Его словам – самые худшие часы в жизни.

Радость, что он по-прежнему с нами. Только это имело значение.

И вот наконец после тяжёлых осложнений в последующие дни пришло окончательное освобождение, тем студёным 23 декабря, когда мы отправились забирать его из больницы вместе с дочкой, которую Он не видел уже три недели. Выпало много снега, а в то утро впервые показалось солнце. Он вышел ослабевший, но свободный и счастливый. Ему не нужно было делать химию, и всё закончилось наилучшим образом. С тех пор прошло два года, и Он всегда с огромной благодарностью вспоминал дни, когда ему не надо было вставать утром на работу, походы на рынок за продуктами, которые ему хотелось приготовить на обед, поездки за грибами с его другом А., зимние вечера, когда он с дочкой слушал « Петю и волка », плодотворную работу мысли, которая, по его наблюдениям, стала интенсивнее, наше путешествие в февральских снегах…

Эти два великолепных года были размечены, как пунктиром, обследованиями, которые позволяли нам всякий раз сказать: «Всё в порядке». И так – до той лёгкой боли. В последние дни врач, начав диагностику с шейных позвонков, всерьёз взялся за дело. Последовала неделя всё новых и новых анализов в поисках слова, которое приводит меня в ужас и которое Ему как будто неизвестно – ужасного слова, которое мы никогда не произносим (метастазы); а я тем временем изучила всё, что нашла на эту тему. Того же боится и врач. Если сегодняшние анализы будут хорошими, можно не только перестать бояться, но и не делать в конце года контрольное обследование, чтобы диагноз был снят. И закончатся постоянные осмотры.

Фраза, которая крутится у меня в голове, как навязчивая мелодия, или потеряет, или приобретёт смысл этим вечером. Нужно только открыть конверт. На проспекте Тибидабу льёт как из ведра. Разглядываю из машины сады вокруг роскошных особняков, утопающие в шуме машин и дождя. В одном из них – клиника, куда люди приходят за своим смертным приговором. Он выходит из машины, чтобы забрать конверт. Несколько дней назад я ходила с ним на осмотр. И обратила внимание на рисунки и картины, подаренные клинике известными людьми. Так все они выражали свою признательность. Некоторые из них живы, а некоторых уже нет, но все они выражали свою огромную благодарность месту, куда шли за приговором. Это показалось мне любопытным. Я понимаю: логично быть благодарным твоему хирургу, лечащему врачу, твоей медсестре, но я не думала, что рентгенологам тоже выражают столько благодарности. А может, это был какой-то конкретный рентгенолог. Может, этот рентгенолог такой хороший, что никогда не находит ничего плохого. Никакой аномалии. Да. Наверняка так и есть.

Смотрю, как из величественного особняка выходят люди. Один за другим, с конвертами, и открывают зонтики, чтобы не намокнуть. Довольно странное место для получения смертного приговора. Каким утончённым способом, безошибочным до тошноты, мы узнаём свой приговор. Или же получаем помилование, как всегда временное. Обратите как-нибудь внимание на то, сколько людей перемещаются по Барселоне с большим конвертом, который не знаешь, куда деть, потому что его нельзя складывать, а так он никуда не влезает. Их много, если присмотреться. Допустим, часть из них – обычные люди, которые проходят регулярный осмотр. Другая часть – неугомонные ипохондрики из тех, что по любому пустяку идут к врачу. И всё же есть те несчастные, что отправляются за своим смертным приговором – или за временным помилованием.

Мои размышления внезапно прерываются, когда я вижу Его. Он садится в машину и кидает мне конверт, как бы говоря: «Неприятная миссия выполнена». Будь его воля, Он бы надолго оставил конверт в машине нераспечатанным, ну или, как минимум, до понедельника, когда отдаст Его врачу. Но он знает, что я не переживу такие выходные. Знает, что я немедленно его открою. Он ещё даже не завёл мотор, а я уже прочла. И нет. Не выявлено никакой аномалии. Не наблюдается. «Нет». Это самое прекрасное слово в мире.

Нет!

Нет!

Моя радость безгранична. Все мрачные предчувствия испаряются благодаря убедительным доказательствам у меня в конверте. Он садится за руль и говорит: «То есть, завтра я не умру, да?» Так и говорит. (Немного пессимизма, чтобы развеять мой энтузиазм). Пока мы едем к Аррабассада, я читаю заключение более внимательно. В нём могло бы больше ничего не быть, и малюсенькая боль так бы и осталась на время без объяснений. Но вечер слишком уж прекрасен, так что есть всё же что-то, точно есть: защемление позвонка (ерунда, конечно, по сравнению с метастазами), и именно того, который его беспокоит, – С5. «Это именно С5!» – воодушевлённо восклицаю я. И снова никакого интереса к С5. Ему всё равно. Лес под потоками дождя вновь становится зелёным и надёжным. Моё тело расслабляется. Нужно заехать домой забрать дочку и уехать на выходные. По Его просьбе оставляю конверты на кровати. Мне хотелось бы, конечно, взять их с собой и посвятить выходные изучению защемлений, которые до настоящего момента меня ещё не интересовали. Но я слушаюсь, как и почти всегда. Или как никогда. Я оставляю их на кровати. И мы уезжаем.

В дороге мы почти не разговариваем. Наконец добираемся. Тумана нет. Временами нам не хватает нашего тумана, как на этой неделе, когда дождь идёт не переставая. В доме холодно, и это приятно. Он спускается в подвал – включает отопление. Он всегда там немного задерживается, по его словам, поговорить с теми, кого нет. И пицца, как всегда, остывает, но я сдерживаю желание позвать Его – из уважения к этой Его необычной экскурсии на глубину, в детство, в потерянный рай. И как всегда, когда я не рядом с ним, лёгкое беспокойство распространяется по моему телу. Но теперь я уже привыкла, и ничто не нарушает гармонии наших отношений. Он ничего не сказал, но мне показалось, что, пока мы ехали, его снова пронзала эта странная боль, которая тут же исчезает. У меня закралось подозрение, потому что он не просил меня что-то рассказать, как делает всегда, когда мы куда-то едем («расскажи мне что-нибудь, что хочешь…»), но это молчание можно было бы, наверное, списать и на усталость. Кажется, в какой-то момент я спросила: «Ты в порядке? Хочешь, я поведу?» Это дежурный вопрос, ответ на который всегда «нет», потому что, как Он говорит, никогда Его эмоциональное равновесие так не страдает, как когда за рулём я. Он уверяет, что в порядке, но устал. И вот мы на месте. И он в подвале. Готовлю дочкину скрипку, чтобы завтра та взяла её к бабушке. Две недели назад она начала играть на скрипке. А завтра утром ещё и наденет новое пальто. Готовлю скрипку и пальто. Несмотря на беспокойство в дороге, я безгранично счастлива, потому что защемления обычно не смертельны. Жизнь возвращается в привычное русло.