Иоганнес Хервиг - Банда из Лейпцига. История одного сопротивления

Он сказал это раз десять, двадцать, а может быть, и больше. Когда я снова пришел в себя, я обнаружил себя лежащим на полу. Я зашелся в кашле. Комиссар сидел на своем месте. Он подтянул к себе телефон, который до того скрывался где-то в полумраке стола, и теперь что-то тихо говорил в трубку. Моя левая рука выглядела ужасно. Правой я ощупал ухо. На секунду, в затмении, мне почудилось, будто оно исчезло. Я затих. Мне хотелось, чтобы этот дурной сон развеялся, когда я поднимусь на ноги.

Охранник, который привел меня сюда, вошел в кабинет без стука. Сначала я увидел в проеме двери его лицо, потом – башмаки, и ничего больше. Черные подошвы переминались у меня перед носом.

– Давай вставай! Отведу тебя в твою будку.

Я сел. На удивление легко. Но когда я принял вертикальное положение, у меня перед глазами замигали огоньки, как у сломанного семафора. Стены скособочились. Чтобы не упасть, я ухватился за первую попавшуюся под руки опору. Это оказался воротник охранника.

– Но-но, – сказал охранник и слегка поддержал меня. – Не балуй. Шагай на выход.

Я потерял всякую ориентацию и был совершенно без сил. Я дал себя вывести, как последний покорный баран. И если на короткое мгновение у меня еще мелькнула надежда, что «на выход» означает «на свободу», то эта надежда тут же улетучилась. Несколько коридоров, несколько пролетов лестниц, и вот я уже в камере.

– Лучше расскажи ему все, что знаешь, – сказал охранник, прежде чем закрыть деревянную дверь. Такую махину ожидаешь встретить скорее в крепостном узилище, чем в современной тюрьме. В голосе охранника как будто слышалось сочувствие. Или это просто особо подлая хитрость, чтобы развязать мне язык?

Отвратительный камерный запах ударил мне в нос. «Отсюда мне не выбраться, – подумал я. – Никогда».

Моя история начинается там, где заканчивается прекраснейшая улица Лейпцига. Самое мерзкое в прекраснейшей улице Лейпцига было то, что три года назад она сменила название. Когда мне было двенадцать, какой-то дядька снял с моего дома металлическую табличку, которая до того момента объясняла каждому, где он находится. На Зюдштрассе, вот где. Он был худой как щепка, тот дядька, с перекошенным, помятым лицом. Но табличку он прихватил с собой. На другой день он явился снова, с тачкой и лестницей, и притащил новую табличку. С тех пор прекраснейшая улица Лейпцига называлась Адольф-Гитлер-штрассе.

Это случилось в первый день летних каникул. На Пасху я закончил девятый класс средней школы с удовлетворительными оценками, которые, впрочем, не слишком удовлетворили моих родителей. Им было бы милее, если бы я сидел, обложившись стопками книг, зарывшись в тетради, но я предпочитал болтаться по улицам.

Перекресток перед моим домом грохотал послеполуденным шумом. Сероватые трамваи выгружали гроздья людей и загружали новых. Скрежет трамвайных тормозов всякий раз отдавался в зубах. Это было забавно и вместе с тем неприятно. Чуть ли не полмиллиона мопедов в минуту проносилось по обеим сторонам улицы. Эти таратайки считались последним писком, несмотря на то что производимый ими треск никак не соотносился с их более чем скромной мощностью. Их стрекот был похож на жужжание шмелиного роя, забравшегося в мегафон. Дополняли концерт десятки голосов, вырывавшихся наружу из разных питейных заведений, хотя до вечера было еще далеко. Видно, солнце нагоняло жажду. На углу девчонки с голубыми лентами в волосах играли в классики.

И вот там, где заканчивается прекраснейшая улица Лейпцига, у большого перекрестка, в центре которого возвышается Конневицкий крест [4] Конневицкий крест – восьмигранная стела из красного порфира, высотой 5 м, с навершием, на котором изображено распятие Христа, а также герб Лейпцига, была установлена в 1536 г.; в 1994 г. стела была заменена копией, оригинал перемещен в лейпцигский Музей истории города. , в тот день появилось знамя гитлерюгенда, черно-бело-красное чудище на длинной деревянной палке. К палке прилепился парень приблизительно моего возраста. Он выглядел суровым, как будто его физиономия тоже была деревянной, твердой и неподвижной.

За ним маршировало еще несколько гитлерюгендовцев, выстроившихся в плотный ряд, как собранные бусины на нитке. Я их особо не разглядывал, лишние приключения мне были ни к чему. Сунув руки в карманы, я отошел в сторонку и сделал вид, будто я сейчас где угодно, только не здесь, на этой узкой полоске между серой кирпичной стеной и тротуаром. Но я не был прозрачным, как бы мне ни хотелось.

– Эй ты! – полыхнуло мне прямо в затылок.

Я прикинулся, будто ничего не слышу, хотя уже догадался, каким будет дальнейшее развитие событий. Если бы я удрал, день закончился бы совершенно иначе. Но я не удрал, то ли по легкомыслию, то ли из страха, то ли из храбрости, – о том ведало только солнце.

Раздался свист. Еще один окрик. И тут они вдруг оказались совсем близко – не почувствовать, что за тобой идут, уже было невозможно.

– Ты что, глухой? – рявкнули мне прямо в ухо. Я обернулся. Фасады домов сверкали окнами, отражавшими солнечный свет, так что я непроизвольно прищурился. Лица, сомкнувшиеся в полукруг, придвинулись ближе. На этих лицах читалось самое разное: презрение, высокомерие, настоящее возмущение, а в глазах у каждого – еле заметное облегчение от того, что не он сейчас на моем месте. Мое тело, без всякой моей подсказки, вскинуло руки, чтобы остановить натиск.

– Тихо-тихо, – сказал я. – Что случилось? Что я такого сделал?

Полукруг не сдвинулся с места. Одно из лиц отделилось и приблизилось вплотную к моему.

– Ты кое-что не сделал, – сказало лицо. Слова просачивались сквозь зубы, при том что губы оставались неподвижными. Плечи, подпиравшие лицо, были такими толстыми, что скрывали собой полукруг. Ремешок на груди коричневой рубашки натянулся как струна. – Ты не поприветствовал знамя.

– Да я его не заметил, просто не заметил! Шел себе в стороне, – сказал я. – Никакого неуважения!

– Знамя, дружок, – оно сильнее смерти! Ты понимаешь это?

Нет, этого я не понимал. Я кивнул.

– Всякий обязан приветствовать знамя! Независимо от того, кто на какой стороне.

Парень, похоже, не сознавал двойной смысл собственных слов.

– А кто не делает этого, тот должен быть наказан!

Я отступил на шаг назад, словно надеясь спастись от неминуемой боли. Стена, в которую я уперся пятками, внесла в мое положение окончательную ясность.

– Да ладно вам, послушайте, не надо, – промямлил я миролюбиво, ни на что особо не рассчитывая. Я уже чувствовал, каким эхом отзовутся мои мольбы, и приготовился принять оплеухи. Но оплеух не последовало.

– Проваливайте отсюда! – раздался чей-то громкий голос. Потом я услышал громкое хлопанье в ладоши, как будто кто-то хотел отогнать стадо кабанов. Толстые плечи развернулись, за ними я увидел пеструю толкотню, несколько десятков рук пихали и хватали друг друга. В воздухе носились возмущенные крики.