Джон Тул - Неоновая библия

Поначалу они сидели в общей комнате, беседовали и пили чай. Папке это, казалось, нравится, потому что старика он знал и говорил, что Тете Мэй он годится. Я не стал Папке рассказывать, на что́ смотрел тогда тот на улице. Тете Мэй я этого тоже не сказал. Похоже, старик ей нравился, и я знал, что расскажи я ей, она мне все равно не поверит. Я не знал, чего ему надо, но понимал, что смотреть кому бы то ни было на это место некрасиво.

Походив так с месяц, он взялся сидеть с нею на крыльце, и я, помню, когда вечером ложился спать – слышал, как Тетя Мэй у меня под окном хихикает. Наутро она спускалась к завтраку поздно и обычно на все сердилась. Такое длилось целое то лето, и старик, которого звали Джорджем, бывал у нас в доме чуть ли не каждый вечер. Пахло от него сиреневым «Вежеталем» [8] Lilac Vegetal (с 1880) – мужские духи производства парфюмерного дома Эдуара Пино (1810–1868). , и мне было непонятно, как, если взять их обоих вместе, у них получается быть друг с дружкой и не задыхаться. Я не знал, чем они занимаются на крыльце. Нипочем бы не подумал, что они могут там обниматься, как делают молодые люди в кино. Когда вечера с хихиканьем Тети Мэй закончились, эти двое на крыльце вели себя очень тихо. А однажды утром перед рассветом, когда Мама вела меня в туалет, мы прошли мимо комнаты Тети Мэй, и ее самой там еще не было. Я так и не спросил у нее, что она делала на крыльце в три часа ночи, но помню, что меня так и подмывало.

В то время мы с Тетей Мэй виделись очень редко. Спустившись и позавтракав, она равнодушно играла со мной немного, а потом возвращалась к себе в комнату готовиться к вечерней встрече с Джорджем. Из окна у нее пахло духами, когда я сидел во дворе и смотрел, как Мама развешивает стирку. Еще я слышал, как Тетя Мэй поет, – только песен таких вообще не знал. Кроме одной, да и ту я услышал в городке из бара, когда мы с Мамой однажды проходили мимо за покупками. Я так и не выяснил, где ей Тетя Мэй научилась. А как спросил – она ответила, что песню эту ей пела нянька, когда она была маленькой. Но я знал, что няньки так не поют.

С первого же раза, как только я Джорджа увидел, мне он не понравился. Волосы у него были длинные и седые – и всегда сальные. По всему лицу у него виднелись красные отметины, и лицо было очень худое. Держался он довольно прямо для человека лет семидесяти. У него глаза бегали, и прямо на тебя он никогда не смотрел. Перво-наперво я на него злился за то, что он отнял у меня почти все время с Тетей Мэй. На меня он особого внимания не обращал, но, помню, однажды вечером сидел я в общей, а он ждал Тетю Мэй и сказал, что я, похоже, очень нежный – и ущипнул меня за руку так сильно, что синяк остался на неделю. Я всегда его слишком боялся и не заорал, но во сне орал достаточно, когда видел, как он переезжает меня на моем же поезде, а я привязан к рельсам.

С Тетей Мэй у них продолжалось все то лето и часть осени. Тетя Мэй о замужестве не заикалась, поэтому я не знал, зачем он за нею ухаживает: ведь тут все так или иначе ведет к женитьбе. Я понимал, что Маме и Папке с этим уже не так-то легко, как было раньше. По вечерам, когда Тетя Мэй с Джорджем бывали на крыльце или уходили гулять, я сидел вместе с родителями в кухне и слушал, как они беседуют. Мама говорила Папке, что Джордж ей не нравится, что он никчемный и все такое прочее, а Папка ей просто отвечал, что она говорит глупости, но я соображал, что он тоже сомневается.

Однажды вечером Тетя Мэй с Джорджем ушли гулять на горки и вернулись только часам к шести утра. Той ночью я не мог уснуть, поэтому сидел у окна и видел, как они входят во двор. Друг с дружкой они не разговаривали, и Джордж ушел, даже не пожелав Тете Мэй спокойной ночи – а может, и доброго утра. Мама с Папкой об этом так и не прознали. Знал только я, но ничего не сказал. Я видел, как Тетя Мэй прошла мимо моей спальни, когда поднялась, и у нее в волосах на затылке листики запутались. Я решил, что она упала, наверное.

Где-то с месяц после этого мы Джорджа больше не видели, и Мама мне сказала, что он уехал из городка. Я про это ничего не думал. Вообще-то я был счастлив, потому что теперь мы с Тетей Мэй могли бывать вместе побольше. Но с того случая она изменилась. Она больше не брала меня гулять по улице. Она играла только во дворе. Даже по кварталу до аптеки не желала ходить, а посылала меня туда купить то, чего ей надо. Папка с Мамой теперь не особо и знакомых к нам приглашали, а может, это те не хотели приходить. Я привык сидеть прямо во дворе, и у меня с моими машинками получались целые фантазии. Теперь медленной была Тетя Мэй. Иногда она просто подолгу глядела над деревьями, и мне приходилось подталкивать ее и говорить, что настал ее черед ехать грузовиком. Тогда она улыбалась и отвечала:

– Ой, прости, Дэвид, – и принималась толкать его дальше. Только она при этом либо ехала не в ту сторону, либо еще что-то не так делала, поэтому все и заканчивалось тем, что я играл сам с собой, а она просто сидела и смотрела на какое-то ничто в небе. Однажды ей пришло письмо от Джорджа, но она его просто порвала, вытащив из почтового ящика и увидев почерк. Я узнал, что было оно от него, когда стал постарше и научился читать – я его нашел склеенным в ящике ее комода. Я так и не прочел, что в нем было написано, потому что меня учили никогда так не поступать, но мне про него всегда было любопытно. В восьмом классе я выяснил, что́ тогда произошло. Ни из какого городка Джордж не уезжал, а его арестовал шериф по обвинению в аморальном поведении, потому что на него нажаловалась мать какой-то девчонки.

И вот я еду в этом поезде. Снаружи по-прежнему темно, мы только неоновые вывески иногда проезжаем. Последний городок промелькнул мимо слишком быстро, и я не разглядел названия. Рельсы щелкают быстрей, и я вижу, что деревья луну уже перечеркивают тоже быстро. Годы перед тем, как я пошел в школу, промелькнули так же скоро, как эти деревья проезжают луну.

Потом мы переехали. На фабрике что-то не то случилось, и Папка потерял работу, поэтому нам пришлось переселиться в старый дом вроде фермы на горке, прямо там, где заканчивался городок.

Там все было рыжеватым и бурым, но краска так поблекла, что и не скажешь, какой она была вначале. Комнат там оказалось так много, что многие мы заперли и в них не заходили вообще, а все это вообще мне напоминало гостиницу в городке, только не такую большую. Мебель в другом доме включалась в аренду, поэтому своего у нас особо ничего и не было, только, например, туалетное сиденье, какое Тетя Мэй купила, когда сказала, что старое прищемляет.

Самым грустным местом была, наверное, жилая комната, вообще-то – парадная, там только старая кушетка стояла, которую Мама раздобыла у каких-то знакомых, да два старомодных кресла Тети Мэй. Поначалу у нас и занавесок никаких не водилось, но у Тети Мэй остались кое-какие красивые сценические костюмы, и она порвала их на занавески. Но не могу сказать, что выглядели они скверно, пусть даже их ширины не хватало на большие окна. На каждом окне в парадной комнате висела другая занавеска. Большому, смотревшему на крыльцо, досталась сделанная из вечернего платья с крупными розовыми розами и кружевами. На одно окно поменьше Тетя Мэй повесила шторку, сделанную из савана, который она носила в какой-то пьесе про убийство, а на другом окне висел красный атласный костюм из представления менестрелей [9] Жанр развлекательного представления, распространенный в США с середины XIX в. до 1920-х гг. В нем выступали загримированные под негров белые актеры и музыканты, которые пели под банджо, танцевали, показывали акробатические номера и разыгрывали сценки из негритянской жизни Юга на «негритянском диалекте». . Когда солнце светило во все три окна, комната становилась такой красной и яркой, что Папка говорил – она ему ад напоминает, и никогда не соглашался с нами в ней сидеть. Думаю, это еще и потому, что занавески были костюмами Тети Мэй, и он не хотел, чтобы солнце на него через них светило.