Мэгги Нельсон - Красные части. Автобиография одного суда

Но я только киваю, автоматические двери распахиваются перед нами и выплевывают нас обратно в удушливую летнюю жару.

Телеканал Court TV позже сообщил:

ВЫЦВЕТШИЕ ФОТОСНИМКИ ЗАМЕЛЬКАЛИ НА БОЛЬШОМ ЭКРАНЕ, И ПРИСЯЖНЫЕ ПОМРАЧНЕЛИ. НЕКОТОРЫЕ ЖЕНЩИНЫ ИЗ КОЛЛЕГИИ ПРИСЯЖНЫХ СМОТРЕЛИ НА РОДСТВЕННИКОВ ПОГИБШЕЙ, СИДЕВШИХ В ПЕРВОМ РЯДУ. ТРИЖДЫ ХИЛЛЕР ПОДХОДИЛ К СЕМЬЕ С ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕМ, ЧТО СЕЙЧАС БУДУТ ПОКАЗАНЫ СТРАШНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, НО КАЖДЫЙ РАЗ ДЭН МИКСЕР, ДЕВЯНОСТОЛЕТНИЙ ОТЕЦ ПОГИБШЕЙ, ОТВЕЧАЛ: «Я ОСТАЮСЬ».

Тело Джейн было обнаружено 21 марта 1969 года молодой домохозяйкой по имени Нэнси Гроу. Я много раз читала об этой женщине и ее находке – например, в «Мичиганских убийствах» она выведена под именем Пенни Стоу. Я написала о ней стихотворение для «Джейн». Я никогда не думала, что встречу ее во плоти.

Теперь ей было за шестьдесят. Похожая на птицу, чопорная, напряженная до предела, Гроу появилась на январских слушаниях, чтобы рассказать, как нашла тело Джейн три с лишним десятка лет назад. Непохоже, чтобы ей хотелось это делать. Тем не менее она вежливо описала, как ее сын принес домой испачканную кровью сумку, которую он нашел по дороге к остановке школьного автобуса. Она велела ему не путаться под ногами, а сама отправилась осмотреть улицу. Она дошла до кладбища Дентон, остановилась у проволочного забора и оцепенела от ужаса. Она не помнит, как долго стояла там, вперившись взглядом в тело Джейн. В голове у нее крутилось: Может, это кукла, может, это кукла . В какой-то момент она зашла на территорию кладбища и прошла несколько метров вдоль забора, чтобы приглядеться. Затем, в одной ночной рубашке и домашних туфлях, она побежала к машине и поехала к сестре, которая жила в нескольких кварталах. Едва добравшись, она истошно закричала.

Сначала Гроу утверждала, что не запомнила каких-либо особых примет Джейн, но позже, к своему удивлению, сумела узнать лицо Джейн на фотографиях в альбоме выпускников. Ее лицо врезалось мне в память , – говорит она.

Гроу признает, что не рассказывала полиции о том, что заходила за забор на кладбище. На вопрос «Почему?» она отвечает, что ей было слишком стыдно. Она не знает почему, но ей было стыдно.

Когда я вижу эту тихую травмированную женщину, которая старается не смотреть на мою семью и вместо этого разглядывает свои руки на протяжении всего допроса, мне тоже становится стыдно.

Гроу было стыдно за то, что она подошла поближе, чтобы приглядеться. Возможно, сейчас ей стыдно потому, что может казаться трудным и неуместным говорить о страданиях незнакомой девушки в присутствии тех, кто знал и любил ее.

Мне знакомы эти чувства. Я ведь тоже приглядывалась какое-то время. И хотя мы с Джейн связаны кровными узами, она для меня такой же чужой человек, как и для Гроу. История ее смерти, возможно, повлияла на обе наши жизни и свела нас вместе в одном зале, но это не значит, что хотя бы одна из нас чувствует себя вправе ее рассказывать.

Стыд Гроу на январских слушаниях выделит ее среди всех прочих участников июльского суда. Больше никому, по-видимому, не будет стыдно ни капли: ни медицинскому эксперту, который сопоставляет показания термометра в прямой кишке Джейн на месте преступления и в ее печени во время вскрытия; ни австралийскому писателю-криминалисту средних лет, который каждый день сидит на скамье перед нами, делая заметки для книги; ни зачуханному журналисту из местной газеты, который прячется в кабинке в женском туалете, чтобы подслушать наш с матерью разговор; ни операторам, снимающим, как мы входим в здание суда и выходим из него день за днем, по утрам помятые ото сна, по вечерам осунувшиеся и заплаканные; ни продюсерам телепрограммы «48 часов», которые и в хвост и в гриву будут использовать фотографии с места преступления и которые планировали использовать также и фотографии со вскрытия, пока Хиллер не вмешался и не сказал категорическое нет; ни корреспондентам Court TV, которые покажут фотографии со вскрытия в своей онлайн-трансляции и оставят их в открытом доступе.

Возможно, я чувствую тот стыд, который, как я думаю, должен чувствовать кто-то другой.

Или, возможно, дело в том, что пока шел процесс над Лейтерманом, я сама день за днем сидела в зале суда с желтым блокнотом на кольцах и ручкой, конспектируя все кровавые подробности, ничем не лучше других. Эти подробности я заново собираю здесь – прямая трансляция, которой я не могу найти объяснения или оправдания и, возможно, не смогу никогда.

Но, как я сказала матери после ее падения на кухне, некоторые вещи стоят того, чтобы о них рассказать, просто потому, что они произошли.

В течение нескольких лет после смерти отца я часто оказывалась в одиночестве или в одиночестве с матерью. Между нами, девочками , – приговаривала она. Эмили уехала в интернат, когда ей было тринадцать, а мне – одиннадцать. С этим отъездом в ее жизни началась череда приключений и заточений, и домой она больше не возвращалась. У матери был новый муж, но его присутствие ощущалось чужеродным, мерцающим. Он появлялся за ужином от случая к случаю, с потемневшими от краски и масла руками. Он был маляр и плотник, на несколько лет младше ее. Когда-то давно отец нанял его красить наш дом в Сан-Рафаэле – единственный дом, где я жила с обоими родителями. Мой отец был юристом и часто ездил в командировки, мать была неудовлетворенной жизнью домохозяйкой с двумя детьми. Она влюбилась в маляра, когда мне было семь, развелась с отцом, когда мне было восемь, и вышла за маляра, когда мне было девять.

После развода мы с Эмили около полутора лет мыкались по разнообразным квартирам и домам наших родителей – это называлось совместной опекой. Всё изменил телефонный звонок ранним вечером 28 января 1984 года. В тот день отец должен был встретиться со своей подругой, но не пришел. Подруга позвонила моей матери, сказала, что беспокоится, что на него это не похоже, что здесь что-то не так. В то время мои родители жили всего в нескольких милях друг от друга в городке под названием Милл-Вэлли. Они были по-прежнему близки – отец даже вел себя так, будто однажды этот морок безумия схлынет и они снова сойдутся как ни в чем не бывало. Мать сказала его подруге, что заедет к нему, чтобы убедиться, что всё в порядке. Мы с Эмили тоже поехали.

Хотя у нас и не было причин всерьез подозревать неладное, в дороге нас одолели дурные предчувствия. То ли я, то ли Эмили (не помню) попросила мать выключить радио – его маниакальное чириканье звучало совсем неуместно. Сворачивая к дому, мать заметила, что на дорожке лежало несколько газет и что почтовый ящик был полон.

Мы вместе зашли в дом, но в его спальню мать спустилась одна. Через минуту она вернулась и гаркнула, чтобы духу нашего здесь не было, быстро.