Джанелль Браун - Красивые вещи

Я переступила порог следом за Бенни и замерла. Дом внутри… ну… Единственное, с чем я в то время могла сравнить такое помещение, были помпезные казино в Лас-Вегасе «Белладжио», «Венеция», со всеми их позолоченными финтифлюшками и колоссальными стараниями создания оптических иллюзий А здесь было нечто совсем другое: я совершенно ничего не знала о том, что меня окружало – картины, мебель, множество статуэток на комодах, буфетах и книжных полках, – и все же даже в полумраке холодной прихожей я смогла увидеть, что на всем этом лежит лоск подлинности. Мне хотелось все потрогать, ощутить гладкость лакового покрытия на столе красного дерева и далекую прохладу фарфоровых ваз.

Оттуда, где стояла я, дом раскрывался во все стороны: за десятком дверей проглядывали строго обставленные комнаты, были видны бесконечные коридоры и каменные камины – такие огромные, что в каждом из них мог бы поместиться автомобиль. Я запрокинула голову, чтобы посмотреть на потолок, находившийся на высоте двух этажей, и увидела деревянные стропила, вручную, с помощью трафаретов, разрисованные переплетающимися между собой виноградными лозами. Грандиозная лестница, плавными поворотами ведущая наверх вдоль дальней стены, была устлана красной ковровой дорожкой и освещена гигантской бронзовой люстрой с хрустальными подвесками в виде слез. И со всех сторон дерево – резьба, панели, инкрустация, – и все отполировано так, что казалось почти живым.

По обе стороны от громадной лестницы на стенах висели портреты маслом – гигантские изображения мужчины и женщины, неподвижно замерших, облаченных в торжественные наряды и глядящих неодобрительно друг на друга из позолоченных рам. Эти портреты, как я понимаю теперь, происходили из определенной, не имеющей никакой ценности эпохи портретной живописи – остатков школы Сарджента [45] Джон Сингер Сарджент (1856–1925) – американский художник, один из наиболее успешных живописцев периода Belle Époque . начала двадцатого века, но в то время мне показалось, что это очень ценные произведения искусства. «УИЛЬЯМ ЛИБЛИНГ II» и «ЭЛИЗАБЕТ ЛИБЛИНГ», – гласили маленькие медные таблички под картинами, совсем как в музее. Я представила себе эту женщину – прабабушку Бенни? – плывущую по этим комнатам в платье с пышной широкой юбкой, и атласный подол шуршит, задевая натертый до блеска паркет.

– Красиво, – только и сумела вымолвить я.

Бенни толкнул меня плечом. Он словно бы хотел убедиться, что я не сплю.

– Да нет. Это же логово барона-грабителя. Мой прапрадед, тот самый, который выстроил эту гору дерьма, попал под суд за то, что отказался расплатиться с архитектором и строителями. Не из-за того, что ему дом не понравился, и не из-за того, что денег не хватило, а просто потому, что был мерзавцем. Когда он умер, в его некрологе было написано, что он был «скрупулезно бесчестен». Мой отец этот фрагмент некролога вырезал и вставил в рамочку. Висит в библиотеке. Он этим гордится. Думаю, мой прапрадед – ролевая модель для моего отца.

Мне показалось, что нам лучше говорить шепотом.

– А он здесь? Твой папа?

Бенни покачал головой. В холле, под высоченными потолками, Бенни казался меньше ростом несмотря даже на то, каким он был высоким.

– Здесь он обычно бывает в выходные. А на неделе он в городе. Сидит, знаешь ли, в своем роскошном кабинете с видом на залив и решает судьбу фабричных рабочих, только что лишившихся работы.

– Твоей маме это, наверное, не нравится?

– Что его дома не бывает? Может быть, – произнес Бенни уныло. – Она мне почти ничего не говорит.

– Но она-то дома, да? – спросила я, не совсем понимая, чего мне больше хочется – чтобы мать Бенни была дома или чтобы ее не было.

– Ага, – кивнул Бенни. – Но она наверняка у себя, наверху, смотрит телевизор. А если она поймет, что я пришел не один, она уж точно не спустится, потому что для этого ей надо всерьез одеться. – Бенни бросил рюкзак у подножия лестницы и, запрокинув голову, посмотрел вверх и прислушался – не вызвало ли наше появление беспокойства? Не вызвало. – А теперь пойдем в кухню, посмотрим, как там дела.

Следом за Бенни я прошла в глубь дома, в кухню, где пожилая латиноамериканка орудовала поварским ножом, нарезая груду овощей.

– Лурдес, это Нина, – сказал Бенни и протиснулся мимо кухарки к холодильнику.

Лурдес тыльной стороной ладони откинула прядь волос с лица и глянула на меня с прищуром:

– Подружка из школы?

– Да, – кивнул Бенни.

Морщинистое лицо кухарки озарилось широченной улыбкой.

– Хорошо. Голодная?

– Нет, спасибо, – ответила я.

– Она голодная, – уточнил Бенни, открыл дверцу холодильника, порылся и вынул половину чизкейка. – Можно, мы его съедим?

Лурдес пожала плечами:

– Твоя мама не хочет. Ешьте весь.

Она отвернулась к горе овощей и возобновила атаку. Бенни взял из выдвижного ящика две вилки и вышел из кухни через другую дверь. Я пошла следом за ним, все еще оглушенная всем тем, что меня окружало. Мы оказались в столовой, где стоял длинный темный стол, отполированный до такого блеска, что я увидела свое отражение. Над столом висела хрустальная люстра, озаряющая полумрак рассеченными радугами. Бенни посмотрел на торжественный стол, держа тарелку с чизкейком на вытянутой руке, и растерялся:

– Знаешь, у меня есть идея получше. Пойдем в домик смотрителя.

Я не поняла, что это значит.

– А зачем нам смотритель?

– О, на самом деле у нас давно уже нет никакого смотрителя. Кроме нас, никто не живет в поместье. Если на выходные приезжают гости, они могут жить в этом домике. А это случается… можно сказать, никогда.

– А мы зачем туда пойдем?

Бенни улыбнулся:

– Собираюсь тебя кое-чем угостить.

Вот так возник новый ритуал времяпрепровождения после школы. Два-три раза в неделю мы добирались на автобусе до дома Бенни, брали на кухне еду, проходили через черный ход и оказывались на заднем крыльце, выходившем на лужайку. Вернее говоря, лужайка тут была летом, а в это время года тут простиралось большое снежное поле. Мы шли по снегу, ступая в следы, оставленные нами раньше, и наконец доходили до домика смотрителя, таившегося на самом краю поместья. Мы входили, и Бенни закуривал косяк. Потом мы лежали на старом грязном диване, обитом узорчатой парчой, курили и болтали.

Мне нравилось опьянение от травки. Руки и ноги становились тяжелыми, а голова – легкой. Это была полная противоположность тому, как я чувствовала себя обычно. Особенно мне нравилось это ощущение рядом с Бенни. Между нами словно бы исчезали границы. Мы ложились на противоположных краях дивана, а наши ноги переплетались в его центре, и казалось, будто бы мы части единого организма: мое сердце бьется в унисон с сердцем Бенни, и там, где наши тела соприкасаются, от него ко мне переходит энергия, и наоборот. Жаль, я не могу вспомнить, о чем мы говорили, потому что в то время казалось, что мы обсуждаем что-то невероятно важное, а на самом деле это была глупая болтовня обкуренных подростков. Мы жаловались друг дружке на учителей, говорили о существовании НЛО, о жизни после смерти, о трупах, лежащих на дне озера Тахо.