Родди Дойл - Падди Кларк ха-ха-ха

– Почему?

– Проказа бывает только в жарких странах. Кажется.

– Жарко бывает и у нас.

– Да какая у нас жара, – махнул рукой папка.

– Еще какая!

– Недостаточно жарко. Должно быть очень-очень жарко.

– Сильно жарче, чем здесь?

– На пятнадцать градусов, – решил папка.

Проказа неизлечима. Отец Дамиан ничего не рассказывал маме в своих письмах. Только новость все равно просочилась, и разные люди стали посылать ему деньги. Отец Дамиан построил на них еще одну церковь – каменную. Кстати, церковь все еще стоит, и туристы могут и сейчас ее посетить. Отец Дамиан сказал своим духовным детям, что умирает, и теперь о них позаботятся монашки. Но они, обнимая его ноги, молили: «О нет, Камиано! Мы хотим остаться здесь, пока ты здесь». Пришлось монашкам уйти ни с чем.

– Давай еще раз.

Синдбад обнял мои ноги.

– О нет, Кам… Кам…

– Камиано!

– Не могу запомнить.

– Ка-ми-а-но.

– А можно просто сказать: Патрик?

– Нет. Давай еще раз, чтоб все правильно.

– Не хочу.

Я схватил Синдбада за руку и сделал крапивку, но несильно. Он схватил меня за ноги.

– Ниже.

– Чего?

– Ниже надо обнимать.

– Ага, а ты мне пенделя.

– Я тебе пенделя, если ты не сделаешь как надо.

Синдбад схватил меня за лодыжки и так стиснул – аж ступни друг о друга стукнулись.

– О нет, Камиано! Мы хотим остаться здесь.

– Хорошо, дети мои, – сказал я. – Оставайтесь.

– Спасибо огромное, Камиано, – сказал Синдбад, но ноги мои не отпустил.

Отец Дамиан умер в Вербное воскресенье. Прокаженные оплакивали его, сидя на земле, раскачиваясь и колотя себя кулаками в грудь, по старинному гавайскому обычаю. Знаки проказы сошли с него: ни струпьев, ни коросты. Он был святым. Это место я прочел дважды.

Мне были нужны прокаженные. Синдбад, мало того что вечно сбегал, так еще и нажаловался мамане, что я его в прокаженного превращаю, а он не хотел. Так что нужны еще прокаженные. Кевина играть не позовешь – он тут же сам стал бы отцом Дамианом, а я – прокаженным. Но это моя история! Так что я играл с двойняшками Маккарти и с Вилли Хенкоком, которым исполнилось по четыре года. Они думали, что здорово играть со взрослым мальчишкой – со мной. Я повел их к нам на задний двор и рассказал насчет прокаженных. Все захотели быть прокаженными.

– Прокаженные умеют плавать? – спросил Вилли Хенкок.

– Ага, – ответил я, хотя не знал наверняка.

– А мы не умеем, – сказал один из братьев Маккарти.

– Значит, не годитесь в прокаженные, – решил Вилли Хенкок.

– Плавать не нужно, – успокоил я. – Вам не обязательно уметь плавать. Нужно притвориться, что вы прокаженные. Изображать больных и слегка булькать.

Ребята наперебой забулькали.

– А смеяться они могут?

– Да, – кивнул я. – И иногда они ложатся на землю, чтобы я омыл их раны и прочел молитвы об исцелении.

– Я прокаженный!

– Я прокаженный! Буль-буль-буль!

– Буль-буль-буль, прокаженные!

– Буль-буль-буль, проказа!

– Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое…

– Буль-буль-буль!

– Заткнитесь на секунду.

– Буль-буль-буль.

Прокаженным было пора по домам – ужинать, я слышал их бульканье даже через забор.

– Я прокаженный! Буль-буль-буль!

– А у меня призвание! – сообщил я маме на всякий случай: вдруг миссис Маккарти придет поговорить про близнецов или миссис Хенкок.

Мамка одновременно варила обед и не пускала Кэтрин залезать на ящик под раковиной. В ящике хранились моющее средство и щетки.

– О чем ты, Патрик?

– У меня призвание, – повторил я.

Мамка взяла Кэтрин на ручки.

– Кто тебя позвал, куда? – спросила она.

Такого вопроса я не ожидал, но продолжал настаивать:

– Нет, я хочу стать миссионером.

– Молодец, умница, – похвалила мамка, но как-то неправильно похвалила. Я хотел, чтобы она заплакала, а папка пожал мне руку. Я и ему рассказал про призвание, когда он пришел с работы.

– У меня призвание.

– Нет у тебя никакого призвания. Мал ты еще.

– Есть. Господь говорил со мной.

Тут все пошло не так. Папка отправился говорить с мамой.

– Я же тебе говорил! А ты поощряешь этот вздор, – сказал он сердитым голосом.

– Ничего я не поощряю.

– Да, черт возьми! Еще как!

Ма, похоже, что-то для себя решила.

– Потакаешь ему! – взревел папка.

Мама выбежала из кухни, на ходу развязывая фартук. Папка пошел за ней с таким видом, как будто его поймали на горячем. И я остался один. Я не знал, что произошло и что я натворил.

Родители вернулись и ничего не сказали.

Улитки и слизни – брюхоногие; они ходят животом. Я насыпал соли на слизня. Я видел его мучения и агонию. Футбол правильно называется «футбол по правилам Ассоциации». В этот футбол играют круглым мячом на прямоугольном поле, двумя командами по одиннадцать игроков в каждой. Цель игры – забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые ограничены двумя вертикальными столбами и стойкой, их соединяющей. Я заучил правила наизусть, просто потому, что они мне нравились. Они не были похожи на настоящие правила, и казались мне дерзкими. Самый большой зафиксированный разрыв в счете: 36:0 в игре «Арброута» против «Бон Аккорда». Больше всего голов за один матч забил Джо Пейн в 1936 году, играя за команду «Лутон».

Последний лидер апачей – Джеронимо.

Я поднял мяч. Мы играли на Барритаун-Гроув, потому что там были хорошие высокие бордюры, и мяч не убегал. Мяч, кстати, был лопнутый.

– Цель игры, – объявил я, – забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые… которые ограничены двумя вертикальными стойками и перекладиной, их соединяющей.

Все загоготали.

– Повтори-ка!

Я повторил, притом с джентльменским выговором, и все загоготали еще громче.

– Дже-ро-ни-мо!

Последний из апачских повстанцев – Джеронимо. Последний из ренегатов.

– Вы, мистер Кларк, – ренегат.

Прежде чем ударить, Хеннесси, бывало, обзывал нас отступниками.

– Кто вы?

– Ренегат, сэр.

– Совершенно верно.

– Ренегат!

– Ренегат-ренегат-ренегат!

У меня была фотография Джеронимо. Он стоял на одном колене, опираясь локтем о другое. В руках его была винтовка, на шее платок, а рубашка была в горошек. Я и не замечал, что рубашка в горошек, пока не повесил фотографию на стенку. На правом запястье у него был браслет, похожий на часы. Наверное, ограбил кого-нибудь. Отрезал руку и снял браслет. Ружье выглядело как самодельное. Больше всего мне нравилось лицо Джеронимо. Он смотрел прямо в камеру, даже сквозь нее. Совсем не боялся. Похоже, не верил, как другие индейцы, что фотография крадет душу. Черные волосы, разделенные на пробор, падали прямо на плечи – ни перьев, ни колтунов. Лицо у него было как у старика, но так он был молод.