Дэвид Николс - Сто тысяч раз прощай

– И убери за собой.

– Я могу доесть?

– В раковине тарелку не оставляй.

– Никто не собирался оставлять тарелку в раковине.

– И это правильно. Не оставляй.

И т. д., и т. п., плоско, без юмора, с подначками, с потугами на сарказм – не разговор, а езда по ушам. Меня задолбала такая манера, но, чтобы ее изменить, требовался собственный голос, которого ни у него, ни у меня не было, из-за чего в кухне повисало молчание, и тогда отец включал телик. Может, когда-то и сквозило в этих перепалках некое хулиганское удовольствие, но если ты от них уходишь, то тем самым даешь понять, что тебе есть куда податься, а у нас с отцом таких возможностей не было. Свалить из дома я спешил именно потому, что отец не выносил одиночества.

Днями напролет я гонял на велосипеде, хотя и без всяких современных примочек. На мне были джинсы, а не трусы-велосипедки из лайкры. Старый гоночный велик отличали руль типа «баран», ржавая дребезжащая цепь и громоздкая, тяжеленная рама, похожая на сварные строительные леса. Пригнувшись к рулю, я патрулировал Библиотечный район и, лениво разворачиваясь в тупиках, наведывался к Теннисону и Мэри Шелли, от Форстера направлялся к Киплингу, дальше вдоль по Вулф и кругом по Гарди. Инспектировал состояние качелей и горок на игровой площадке, чтобы при случае поделиться с кем-нибудь из приятелей. Колесил по пешеходным зонам и вилял зигзагами по широким пустым улицам, которые вели к магазинам.

Чего я искал? В одном слове не выразишь, но искал я каких-нибудь великих перемен; это был мой квест, мое, так сказать, приключение, где можно испытать себя и сделать выводы на будущее. Но какой интерес устраивать квест на знакомой улице и приключение для одного? Наш городок на юго-востоке страны, слишком большой, чтобы называться поселком, и слишком плотно застроенный, чтобы сойти за островок природы, находился чересчур далеко от Лондона, чтобы считаться пригородом. У нас не было ни железнодорожной станции, которая могла бы обеспечить бесперебойное сообщение с большими городами, ни хваленого процветания, которое традиционно приписывается этой местности. Основу городского хозяйства составляли аэропорт и всякие частные лавочки: копицентры, фирмы по установке стеклопакетов, мастерские по ремонту компьютеров и любой бытовой техники. На центральной улице, которая так и называлась – Центральная улица, стояло несколько сооружений, претендующих на звание достопримечательностей: бревенчатая избушка-чайная «Домашний каравай», газетно-журнальный павильон в георгианском стиле и аптечный – в тюдоровском, средневековый крест на рыночной площади, манивший к себе любителей сидра – из числа тех, кого не смущали выхлопные газы и пыль транспорта, проносившегося вдоль узких тротуаров, где жались к витринам прохожие. «Прошвырнуться по магазинам» – это была излюбленная форма досуга местных жителей, но тот, кто вертел головой, высматривая благотворительную лавку, чтобы сдать туда пальто, рисковал свернуть себе шею. Здание кинотеатра, которое безостановочно переходило из рук в руки и застряло во временнóй петле, приспособили под склад ковровых изделий. До живописных мест было двадцать минут езды на машине, до сассекских пляжей – еще полчаса, и весь городок замыкался внутри кольцевой дороги, окружавшей нас не хуже надежного забора.

Когда годы спустя мне доводилось слышать, как знакомые сентиментально и лирично отзываются о родных местах и рассказывают о влиянии Нортумберленда или Глазго, Озерного края или полуострова Виррал на становление их личности, я ловил себя на том, что завидую любым, даже самым банальным, стереотипным признакам так называемых корней. У нас не было чувства общности, не было даже отличительного акцента: отдаленное подобие кокни, заимствованное из телесериалов, накладывалось на ленивый провинциальный говорок. Не испытывая неприязни к своему городу, я все же с трудом представлял себе лиричное или сентиментальное отношение к пожарному водоему, отделению полиции или скудным зарослям, где под ветками ежевики выцветали страницы порножурналов. Для нас общеизвестным местом прогулок служил сосновый парк «Собачьи кучи» в лесополосе «Злодеева роща»; насколько мне известно, под такими названиями эти места значились на картах государственной топографической службы и никого не вдохновляли на сонеты.

Потому-то я и слонялся вдоль по Центральной улице, вглядываясь в витрины, чтобы засечь кого-нибудь из знакомых. В газетном павильоне, купив только жвачку, читал компьютерные журналы, пока гневный взгляд киоскера не выгонял меня за порог, к велосипеду. Наверняка у меня был вид одиночки, хотя мне меньше всего хотелось производить такое впечатление. Скука сделалась нашим привычным состоянием, но тема одиночества оставалась под запретом, и я напускал на себя вид индивидуалиста, бунтаря, непроницаемого и самодостаточного, мастера езды без рук. Но косить под индивидуалиста, когда ты один на всем свете, и одновременно изображать счастье, которого нет в помине, – для этого требуются немалые усилия. Это как удерживать стул вытянутой рукой; когда мне становилось не под силу создавать иллюзию легкости, я выезжал за черту города.

Путь до местности, хотя бы отдаленно напоминающей загородные просторы, лежал по эстакаде, под которой тревожно, как водопад, грохотала автомагистраль, а потом – через необъятные желтые поля пшеницы и рапса, через горбики тоннельных парников, снабжавших супермаркеты клубникой, и через окрестные холмы, взявшие нас в окружение. Я не был большим любителем природы, не увлекался ни рыбалкой, ни наблюдением за птицами, не писал стихов, не припомнил бы названия дерева, даже если бы оно рухнуло мне на голову, не отмечал для себя полюбившихся панорам или пестрых лужаек, но здесь, вдали от города, одиночество становилось менее постыдным, даже приятным, и я с каждым днем гнал себя все дальше от дома, расширяя круг знакомых мест.

Так прошла неделя, вторая, третья, и как-то раз, в четверг утром, я очутился над городом, на диком лугу, в высокой траве.

Сюда меня еще не заносило. После длинного подъема мне открылась уходящая вправо тропа – по счастью, ровная. Я слез и повел велосипед через рощицу, которая вскоре сменилась пологим выпасом, где трава стояла по пояс, местами жухлая, местами зеленая, усеянная красными пятнышками маков и голубыми… неизвестно чего. Кипрея? Васильков? Откуда мне было знать? Но луг неудержимо манил меня дальше; перетащив велосипед через деревянную изгородь, я пробивался сквозь бурьян. Впереди показался обшитый деревом особняк, тот, что я приметил еще с кольцевой дороги, и классический английский парк, нижним краем сбегавший к лугу. Охваченный внезапным чувством недозволенного, я опустил на землю велосипед и двинулся дальше, остановившись только у естественной впадины, где можно было позагорать, покурить и почитать о каких-нибудь бесчинствах.