Цруя Шалев - Боль

Время от времени Микки заходил в спальню, где она лежала на долгие месяцы прикованная к кровати, с каким-нибудь странным блюдом собственного приготовления или чашкой успевшего остыть чая, интересовался ее здоровьем, спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь; но в тех редких случаях, когда она просила его остаться и посидеть с ней минутку, рассказать, что происходит, это было ему словно бы не по силам. Понятно, он выжат как лимон, ему параллельно с работой приходилось ухаживать за ней и заботиться о детях, но он казался ей холодным, как этот чай, и странным, как его блюда, и упорно отводил глаза, как будто был виноват в том, что с ней случилось.

Иногда она сама шутила на эту тему. Ведь они переехали в эту квартиру с лифтом, которым Микки так восхищался, меньше года назад.

– Зачем нам лифт в тридцать пять лет? – недоумевала она.

И вообще ей больше нравилась другая квартира, с видом на Мертвое море и большим балконом, что представлялось ей значительно важнее. Но он, всегда хваставший умением все предвидеть, заявил:

– Никогда не знаешь, что может случиться, а лифт не повредит.

Что в точности подтвердилось в самый короткий срок, и после ранения она стала шутить, что у него есть доступ к секретным данным и что в органах безопасности он принес бы куда больше пользы, чем в хай-теке.

Но его это никогда не смешило, и теперь, в три сорок ночи или чуть позже – она не решалась еще раз посмотреть на часы, – когда боль не давала заснуть снова, Ирис обнаружила, что минуту за минутой восстанавливает в памяти то утро, снова размышляя о невероятной комбинации времени и пространства, которая привела к страшной беде и одновременно к невероятному чуду.

Накануне Микки задержался на работе до ночи – она спала, когда он вернулся; а когда проснулась утром, он уже был одет и сказал, что спешит, потому что позвонили из офиса. В те годы он бывал дома гораздо меньше, чем сейчас, – при том что как раз тогда он был так нужен детям. Зато теперь, когда ничего уже не изменишь, он возвращается рано, часами играет в быстрые шахматы за компьютером, а потом со вздохом разваливается на диване перед телевизором. Но по утрам он и тогда всегда был рядом и помогал с детьми, вернее, с Омером, который ходил в первый класс и так, по его словам, там страдал, что его с трудом удавалось вытащить из дома. Он запирался в туалете, и не помогали ни посулы, ни комиксы, ни наклейки.

Как раз в то утро Омер был относительно бодр. Он неистово скакал на их двуспальной кровати, когда Микки уже был одет, а она едва проснулась. Стояло ясное летнее утро, и было даже немного прохладно, так что Микки надел старый тонкий джемпер – ужасный, на взгляд Ирис, но выбросить его он отказывался, – а Омер, не давая им расслышать друг друга, изо всех сил голосил, с восторгом переиначивая слова.

– Семилетние ребятки рисуют писями и каками! – вопил он, как всегда умудряясь всех взбесить.

– Уходишь? – удивилась она. – Никто еще не готов, еще нет семи.

А Омер закричал:

– Мне уже семь! Вы что, забыли, что мне уже семь лет?

И Микки сказал:

– Вызывают на работу. Сервер упал. Надо поднимать.

Она снова изумилась:

– В такое время?! – Как будто речь шла о середине ночи.

И он сказал:

– Омер, замолчи немедленно!

Как раз в этот момент мальчик скакал беззвучно, но при этих словах его молчание немедленно превратилось в истошный вопль, перешедший в вызывающую песню:

– Папа-пипи, папа-кака, говорит со мной, как бяка!

Это безобразие заставило ее вмешаться:

– Омер, хватит! Я тебе запрещаю так выражаться!

А Микки, человек настроения, уже начал расстегивать молнию ветровки:

– Ничего, я останусь и отвезу их, как всегда.

Их школа была по пути к его, а не к ее работе, да и вообще в то время она находилась в академическом отпуске, готовилась к защите магистерской степени и любила неторопливо принять душ и выпить кофе после того, как все уже ушли, – но по его лицу она поняла, как важно ему выехать поскорее, как он обеспокоен проблемами с программным обеспечением, и решила раз в жизни отказаться ради него от своих утренних удовольствий, чтобы возместить что-то иное, куда более существенное, из-за чего всегда испытывала к нему сочувствие, что-то вроде угрызений совести, и за это иногда сердилась на него, а иногда и на себя.

Она села в постели, напротив зеркальных дверец шкафа. Ее лицо было бледным и выглядело усталым, черные волосы были растрепаны, и она слегка поправила волосы и посмотрела на себя в профиль. Омер уже вышел из комнаты и, видимо, начал устраивать ералаш в комнате Альмы.

– А ну вали отсюда! Папа! Мама!

Ирис вскочила с постели и, проходя мимо Микки, сказала ему:

– Иди налаживай свою систему, я с ними справлюсь.

Он подергал молнию на джемпере вверх и вниз, и это легкое движение положило конец неопределенности и решило их судьбу. И судьбы десятков других людей, которые занимались в этот миг привычной подготовкой к обычному рабочему дню: мыли свои тела, которым вскоре предстояло быть преданными земле, наклонялись надеть ботинки на ноги, которые ровно через час будут оторваны, наносили увлажняющий крем на кожу, которая вот-вот сгорит, торопливо прощались с ребенком, которого больше не увидят, меняли подгузник младенцу, которому оставался всего час жизни. Вот и она тоже надела свободную полосатую блузку и джинсы, снова небрежно поправила волосы (ведь скоро она вернется), за немедленный выход из укрытия пообещала Омеру пиццу на полдник, сделала им бутерброды и засунула в ранцы, даже успела перед выходом сделать Альме особенно удачную мальвинку. В машине они услышали окончание восьмичасовых новостей, и Альма закричала, что снова из-за него опаздывает, но меньше чем через десять минут они оба уже оказались у ворот школы, а Ирис с легким сердцем прибавила газа на подъеме, чтобы проехать мимо автобуса на остановке.

Откуда эта легкость, пыталась она понять теперь, что именно вызвало внезапное чувство свободы за несколько секунд до того, как рухнула ее жизнь? Можно ли придавать такое большое значение тому моменту, когда она разрешила Микки отправляться по своим делам? Сейчас это утро казалось ей необыкновенным, предвещавшим перемены. Не потому ли она так упрямо пыталась объехать автобус, который уже подал сигнал отправления, но она не уступила и приблизилась к нему почти вплотную, даже нажала на клаксон, в полном противоречии со своей обычно вежливой манерой вождения, но гудок утонул в грохоте взрыва.

Микки спешил, и я просто сказала ему, что он может идти. Что тут такого особенного? Когда оглядываешься назад, каждая деталь кажется судьбоносной, но оценивать все следует проще, в реальном времени, не приписывать событиям смыслов, которые наложит на них будущее. Она с трудом повернулась на бок, поддерживая бедра руками и поражаясь, каким болезненным способно стать мельчайшее движение. И вдруг услышала шорохи на кухне, а потом звук спускаемой в туалете воды. На Омера не похоже, темп медленнее, должно быть, это Микки, странно, что он тоже не спит. Сейчас пять часов утра. Как ей продержаться весь завтрашний день, час за часом?