Роберт Шареноу - Берлинский боксерский клуб

На счет «десять» из бачка хлынула вода. Бурный водоворот подхватил и понес прочь гадкую, тепловатую смесь воды и мочи. Мои волосы сначала затянуло в фаянсовый раструб на дне унитаза, а потом, когда напор ослаб, выплюнуло оттуда.

После этого меня вынесли из кабинки и бросили на пол посреди туалета. Моча с водой стекали с мокрых волос мне в глаза, струились по щекам. Я отплевывался и заходился в кашле – и этим очень забавлял членов «Волчьей стаи». К горлу подступала тошнота, но я держался, чтобы не доставить им еще больше удовольствия. А еще меня переполняла злость, но не столько на «Волчью стаю», сколько на Макса Шмелинга. Если бы он исполнил условия сделки с моим отцом, я сумел бы себя защитить. А так Макс, наверно, решил, что ради каких-то грязных евреев можно себя не утруждать.

– Ну вот, теперь вы члены стаи, – поздравил Герц четверых новичков. – А тебе, Мальчик-Писсуар, спасибо за участие, – добавил он уже с порога.

С того дня я больше ни разу в школьный туалет не заходил.

Настал декабрь. С того дня, когда Макс пообещал заняться со мной боксом, прошло полгода. Из газет я знал, что он уже несколько недель назад вернулся в Берлин. А увидев в разделе светской хроники фотографию, на которой они с Анни выходили из кинотеатра, расположенного в нескольких кварталах от нашего дома, я понял, что надеяться больше не на что. Преклонение перед Максом сменилось во мне горькой обидой. Я был зол на него и только поэтому упорно продолжал тренироваться.

Как-то раз за ежедневным утренним упражнением в котельной я представил себе, что кидаю уголь не в топку, а в предательскую физиономию Макса. Вот найду себе другого тренера, который и без него сделает из меня великого боксера. Разыгравшееся воображение нарисовало мне картину, как я побеждаю на ринге самого Шмелинга, бессильного перед шквалом стремительных ударов моих длинных рук. «Помнишь меня, Макс? – говорю я, возвышаясь над его распростертым телом. – Это тебе урок: слово надо держать». После этого я снимаю с поверженного противника пояс чемпиона Европы и под восторженный рев трибун поднимаю его высоко над головой. Для полноты этой восхитительной картины не хватало только Греты Хаузер – чтобы она сидела в первом ряду в тонком обтягивающем свитере и сгорала от желания крепко прижаться ко мне всеми своими соблазнительными формами.

В конце февраля нам пришлось рассчитать фрау Крессель – платить ей жалование было нечем. Узнав, что она от нас уходит, Хильди расплакалась. Еще большим ударом это известие стало для мамы. Когда фрау Крессель пришла попрощаться, мама закрылась в ванной и до вечера не выходила. Отца в это время дома не было.

– Я знаю, вы хорошие дети, – говорила фрау Крессель, крепко обнимая заплаканную Хильди. – Ты, Карл, уже большой, и твой долг – заботиться о матери и о сестре.

Я согласно кивал, хотя на самом деле чувствовал себя маленьким и беззащитным. И завидовал Хильди, хотел, как она, пореветь в объятиях фрау Крессель.

– Постарайтесь не раздражаться на маму. Ей сейчас тяжело, но она вас очень любит. Вы хорошие дети, и все у вас будет хорошо.

Мы с Хильди молчали. И оба при этом думали: «Нет, нам будет плохо. Как мы справимся одни? Кто будет нам готовить? Кто возьмет на себя хозяйство? Если кто-то из нас порежется, кто перевяжет рану?»

Фрау Крессель в последний раз обняла Хильди, потом обняла и трижды – в обе щеки и в лоб – поцеловала меня, подхватила свой чемоданчик и ушла. Мы с Хильди какое-то время стояли молча, словно надеясь, что фрау Крессель вернется. Но она ушла навсегда.

Отец велел нам, когда мама закрывалась в ванной, следить, чтобы она там не уснула. Поэтому каждые десять минут кто-нибудь из нас стучался ей в дверь, пока из ванной не донесется едва слышное ja [26] Да (нем.). .

Уходя, фрау Крессель оставила нам на плите большую тарелку картофельных кнедликов и рядом, под тем же белым полотенцем, миску густой коричневой подливки к ним. Она помнила, что именно кнедлики мы больше всего любим из всей ее баварской стряпни. Перед тем как слепить шарики из картофельного пюре и бросить из в кипящую воду, она добавляла к картошке чуточку тертого сыра – он придавал нежному пюре легкую приятную упругость. Мы с Хильди разложили кнедлики по тарелкам и молча принялись за еду. Кнедлики фрау Крессель буквально таяли во рту, но в тот вечер мы поедали их без всякого удовольствия.

После ужина я занялся мытьем посуды, а Хильди в очередной раз пошла проверить маму. Сколько она ни стучалась, сколько ни звала, мама не отзывалась. Тогда Хильди позвала на помощь меня. Я тоже постучал в дверь и громко крикнул:

– Мама!

Ответа снова не последовало.

Мы с Хильди испуганно переглянулись, и я повернул дверную ручку. От пара воздух в ванной был густым, теплым и влажным. Сквозь клубы мы увидели маму: она с закрытыми глазами лежала в ванне, почти наполовину погрузив лицо в воду. Я ошарашенно смотрел, как в такт редкому дыханию на поверхности появлялись и исчезали ее маленькие округлые груди, а каштановые волосы, плавно покачиваясь, охватывали ее шею, похожие на водоросли в морской глуби.

– Мама! – воскликнула Хильди и что было сил толкнула ее в плечо.

От толчка мамино лицо на мгновение целиком погрузилось под воду. Вода попала в нос, она закашлялась и распахнула глаза. Я бросился к ванне и помог ей сесть.

– Мама, проснись же! – умолял ее я.

Мама что-то невнятно пробормотала в ответ.

– Вылезай! – сказал я и схватил маму за руки. Меня поразило, какие они у нее холодные.

Стараясь не смотреть на ее обнаженное тело, я поставил маму на ноги.

– Давай полотенце!

Хильди накинула полотенце маме на плечи. Вытирая ее, мы залили пол водой и вымокли сами. Мама так до конца и не проснулась, но мы сумели надеть на нее халат и вывести в коридор – ее при этом шатало из сторону в сторону, как сомнамбулу. В конце концов мы уложили маму в кровать и накрыли одеялом. При виде сморщенных от воды кончиков ее пальцев я вспомнил лягушек в банках с формальдегидом, стоявших на полках в кабинете биологии у нас в школе.

Как только мама закрыла глаза и вроде бы начала засыпать, хлопнула входная дверь. Это пришел из галереи отец.

– Есть кто дома? – громко спросил он.

Мы с Хильди поспешили к нему.

– Что такое? Почему вы мокрые?

Хильди заплакала, а я объяснил, что мама уснула в ванне, и мы ее оттуда вытаскивали.

– Verdammt [27] Проклятие (нем.). , – пробормотал он себе под нос и торопливо скрылся за дверью их с мамой спальни.

Через несколько минут отец пришел к нам на кухню.

– Хильдегард, сделай маме чаю. А ты, Карл, иди со мной.

Он отвел меня в свой примыкавший к гостиной кабинет. Открыл портфель, расстегнул молнию на потайном отделении и извлек оттуда сверток, упакованный в оберточную бумагу и перевязанный бечевкой.