Роберт Шареноу - Берлинский боксерский клуб

– Слушаю тебя, – сказала женщина.

– У меня посылка для Графини.

– Графиня – это я. Прошу, – кивком головы она пригласила меня войти.

Плохо освещенную прихожую наполнял незнакомый мне запах – тяжелый, дымный и сладковатый.

– Как это мило со стороны Зига – прислать ко мне мальчика, – промурлыкала Графиня.

Только тут я рассмотрел у нее на горле кадык, а на лице – проглядывающую сквозь слой косметики легкую небритость. Мгновение спустя на гладкой коже у нее на груди я заметил несколько волосков.

Стараясь ничем не выдать своего потрясения, я торопливо достал из ранца сверток и вручил его Графине. Та – или все-таки тот? – извлекла откуда-то с груди из-под халата несколько купюр и отдала мне. К моему ужасу, они были теплыми и чуть влажными. Я развернулся, чтобы поскорее уйти.

– Постой, – сказала Графиня.

Я решил было не обращать внимания, но она положила руку мне на плечо. Или «он положил»? Поди пойми, как про таких говорить.

– Тебя зовут Карл?

Я остолбенел. Откуда ей известно мое имя?

Она повернула меня к себе лицом.

– Да. Без всякого сомнения.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Графиня, mein Liebster [28] Дорогуша (нем.). , все знает.

Она взял меня за подбородок и оценивающе вгляделась в мое лицо. От прежней манерной игривости в ее взгляде не осталось и намека, она рассматривала меня с неподдельным интересом и чуть ли не с симпатией.

– Ты мало похож на своего отца. Разве что выражением лица, и то совсем немножко.

– Откуда вы знаете моего отца? – спросил я с вызовом, подозревая с ужасом, каким может оказаться его ответ.

– Мы с Зигом уже тысячу лет знакомы. Неужели он ничего обо мне не рассказывал?

– Нет.

– Ну да, человек он вообще-то довольно скрытный. И при этом безусловно великий. Только ты ему не говори, что я его великим назвала. Не ровен час, совсем зазнается. Зато можешь сообщить ему, что, по моему мнению, сын у него – чрезвычайно яркий молодой человек.

Она коснулась моей щеки, и я инстинктивно отдернулся в сторону. Ничего подобного я, разумеется, отцу сообщать не собирался.

– Мне пора, – сказал я.

В этот момент в прихожую выглянул коротко стриженный молодой блондин в коротком купальном халате, под которым на нем, судя по всему, больше ничего не было. В руке он держал тарелку с едой.

– Иди же скорее, детка! Ужин стынет.

– Да-да, Фриц, уже иду, – не повернув головы, отозвалась Графиня и вынула из-под отворота халата еще две бумажки. – Это сверху, лично тебе. – Она вложила деньги мне в ладонь. – Береги себя.

Домой я шел, погруженный в тягостные размышления, доводившие меня чуть ли не до тошноты. Каким образом отец мог познакомиться с таким человеком? Неужели он тоже гомосексуалист? В голове сами собой всплывали факты, подтверждавшие худшие из связанных с отцом опасений. Его всегда тянуло ко всему вычурному. Его любимый синий шелковый шарф всегда казался мне каким-то уж больно женственным. Он выставлял у себя в галерее картины с обнаженными мужчинами. Если мой отец действительно гомосексуалист, могло ли это как-то отразиться на мне? Значит ли это, что в моих венах тоже течет гомосексуальная кровь? А бедная моя мама? Разве не унизительно ей иметь мужа-гомосексуалиста? Может, как раз из-за этого она так часто и бывает «не в духе». В тех местах, где до моего лица дотрагивалась Графиня, у меня мерзко саднило кожу. В груди вскипала злость на отца, заставившего меня соприкоснуться с этим отвратительным миром.

Дома в прихожей свет не горел, зато из кухни доносились приглушенные голоса. Я обрадовался – значит, мама, скорее всего, пришла в себя. Из денег, полученных от Графини, я отсчитал те, что предназначались лично мне, а остальные понес на кухню отцу. Я решил, что молча отдам их и сразу уйду спать.

Один из голосов – низкий, мужской – показался мне смутно знакомым. Я остановился и прислушался: мужчина весело рассмеялся – видно, отец сказал что-то смешное. Чем ближе я подходил, тем громче и отчетливее звучал голос. Оттого, что в нем почудились узнаваемые нотки, у меня быстрее забилось сердце. А войдя на кухню, я буквально остолбенел: Макс Шмелинг сидел за столом и пил чай с моим отцом.

– А вот и он, – сказал мой отец. – Небось, опять набедокурил?

Макс встал – его рост и физическая мощь внушали трепет.

– Рад снова тебя видеть, Карл, – сказал он и подал мне руку.

Я от растерянности протянул ему руку, в которой держал приготовленные для отца деньги.

– Уже хочешь заплатить? – усмехнулся Макс. – Вот это правильно. Тренер должен хорошо зарабатывать.

Отец со смехом забрал у меня купюры.

– Вот, забыл деньги в галерее и послал Карла за ними сбегать.

– Здравствуйте, герр Шмелинг, – наконец выговорил я и пожал ему руку.

– Хочу перед тобой извиниться, Карл, – сказал он. – Сначала подготовка к бою с Ускудуном, потом еще всякое… Короче говоря, я совсем замотался и забыл про наш договор. А когда мы наконец-то повесили в загородном доме мой портрет работы Гросса, Анни мне о нем напомнила. Ты еще не передумал?

Над мощенными брусчаткой набережными реки Шпрее поднимался туман. Я шагал мимо вытянувшихся вдоль нее высоких промышленных зданий, на ходу то и дело заглядывая в бумажку с давно уже выученным наизусть адресом Берлинского боксерского клуба, словно повторял один и тот же магический пасс. Район выглядел невзрачно: повсюду кучи мусора и конского навоза, в сточных канавах блестит битое стекло, в проулках шныряют крысы. Окружающая обстановка нагоняла на меня страх, но в то же время приятно волновала, наполняла предвкушением того, каким бесстрашным бойцом я стану благодаря боксу.

Нужное мне кирпичное здание старой постройки занимало половину квартала. На его верхнем этаже располагался Берлинский боксерский клуб, а первые три этажа занимала фабрика, выпускавшая шерстяные одеяла. Под жужжание и гулкое уханье ее станков я поднялся по наружной металлической лестнице и остановился перед табличкой, на которой поблекшими золотыми буквами было написано:

БЕРЛИНСКИЙ БОКСЕРСКИЙ И ОЗДОРОВИТЕЛЬНЫЙ КЛУБ

ОСНОВАН В 1906 ГОДУ

ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА

Я попытался расслышать, что происходит внутри, но шум станков безнадежно заглушал все прочие звуки. Тогда я собрался с духом и толкнул дверь.

В спортивном зале боксерского клуба кипела жизнь. Его центральную часть занимали два полноразмерных ринга. На обоих под пристальным наблюдением тренеров спарринговали по два спортсмена. Вдоль одной стены выстроился ряд подвесных и пневматических груш, у другой были расставлены силовые тренажеры и стойки со штангами. И там, и там тренировались по несколько человек. По стенам висели старинные и современные афиши и фотографии боксеров. На афишах начала века сжимали кулаки без перчаток спортсмены со смешными усиками, с других в зал смотрели чемпионы совсем недавних времен: Джек Демпси, Джин Танни, Макс Дикман и – куда же без него – Макс Шмелинг.