Владислав Ахроменко - Музы и свиньи

Вскоре бесчувственный стукач живописно разложен на клумбе как раз напротив полицейского участка. В руке его пустая бутыль, на груди – свежая блевотина, а в промежности – темное влажное пятно. Натюрморт завершает бездуховный порнографический журнал, который бесстыже выпирает из оттянутого кармана… …Поутру сексот мучительно разлепляет слипшиеся веки. Он лежит в незнакомой койке и в такой же незнакомой комнате. На окнах – решетки, на стене – некий плакат с надписями не по-нашему. Стукач мучительно фокусирует взгляд и с ужасам определяет первое слово: «Achtung!» Следующее прочитанное им слово выглядит еще страшней: «Polizei».

И тут наш стукач понимает, что попал он не иначе, как в бункер к недобитым фашистам, и надежды на спасение у него нет…

Действительно, вскоре в комнатке появляется блондинистый гестаповец в форме с погонами-плетенками, как в фильмах про войну и немцев. Сексот испуганно втягивает голову в плечи, потому как уже знает, что сейчас прозвучит «хэндэ хох!» и «шиссен!» Белобрысый гестаповец официально улыбается, что-то каркает и уходит.

Что делать?!..

Во рту арестанта – раскаленная пустыня, в голове – полярная ночь. Вскоре, однако, чернильную тьму мозгов пронзает тоненький лучик… медленно набухает желчью, угрожающе пульсирует и, наконец, приобретает черты обычного зоновского прожектора, лупящего прямо в лицо со сторожевой вышки!..

Жизнь кончена. Даже если пленник и сумеет каким-то чудом удрать из этого Бухенвальда, то на Родине ему ничего не светит. Дискредитация чести и достоинства советского гражданина, идеологическая диверсия, разглашение государственных тайн… И никто – ни дирижер, ни коллеги-оркестранты, ни даже куратор «оттуда», – никогда за него не заступится!..

Тем временем в комнатку вновь заходит белобрысый гестаповец, но теперь – с молодой девушкой в штатском.

И тут бедняга не выдерживает… Он истерически бьется головой о стену, бесконтрольно матерится, сипя при этом, словно порванный шланг:

– Товарищи фашисты!.. Требую политического убежища!.. Я Солженицына читал, я не могу больше жить в советском аду!.. …Уже вечером в полицейском участке появляются дирижер и инспектор оркестра. Дирижер искренне жалеет западных немцев, на головы которых этот подарок свалился. А инспектор оркестра высказывает осторожное пожелание перечислить часть гастрольных гонораров в Министерство культуры стран агрессивного блока НАТО, только чтобы больше не видеть этого подонка в Белорусской государственной филармонии…

Последним к новоиспеченному диссиденту приходит дипломат из советского посольства – суровый мужчина с классически незапоминающимся лицом и массивными волосатыми кулаками.

– Так это действительно не провокация западных спецлужб, а твой осознанный выбор? – уточняет он недоверчиво.

Стукач горделиво выпрямляет позвоночник и независимо смотрит на гостя.

– Да! Я же давно всем рассказывал, что ненавижу советскую власть и что мечтаю свалить из СССР. А вы, бляди, думали, что это всего лишь позволенная провокация?!..

Для советского человека всегда существовал лишь один показатель здоровья: можно ему выпивать или нет.

Руководитель «Песняров» Владимир Мулявин был советским человеком, и выпивать ему запрещалось категорически – во всяком случае, под конец жизни. Карьера маэстро целиком и полностью вписывалась в традиционную для его времени формулу «гастроль – партконтроль – алкоголь». Этот дьявольский коктейль и выжег нутро музыканта, словно безжалостный огнемет – праздничную клумбу, так что на руинах мулявинского организма расцветали только тромбозы, психозы и циррозы. Доктора позволяли ему разве что любоваться бутылками, но выпивать из них – ни в коем случае!

Однако маэстро сам приближал свой конец. Стоило Мулявину лишь взглянуть на бутылку, как он сразу же рефлекторно начинал из нее пить. Он пил все, что попадалось на глаза: кроткое пиво, доброе вино, благородный коньяк и лютую водку. Он пил утром, днем, вечером, а также ночью. Ситуацию усугубляла очередная мулявинская жена, которая коварно нашептывала: ты, мол, гений, тебе можно все!

Как и следовало, Мулявин неуклонно деградировал. Вскоре от Великого Песняра остался лишь узнаваемый образ: усы «подковой», глянцевая лысина, проникновенный печальный тенор… Хронически пьяный Муля существовал своей собственной жизнью, а его образ – своей, постепенно превращаясь в эдакий белорусско-советский бренд, наподобие Брестской крепости, партизан и тракторов. Этот образ и представлял Беларусь на всех музыкальных фестивалях вплоть до начала двадцать первого века.

Так было и в 1999 году, во время «Славянского базара» в Витебске.

Приезжают Мулявины на этот самый базар вечером, заселяются в съемную квартиру. Маэстро после поезда выглядит абстинентным хомячком: стеклянные глазки, раскоординированные движения, заторможенная мозговая деятельность. Короче, классическая белорусская депрессивность.

Жена разбирает чемоданы и заботливо кудахчет: да Володенька, да тебе отоспаться надо, да впереди тяжелый день! Что – немного бухнуть перед сном? А вот хренушки, завтра концерт, вновь со сцены свалишься! Обещаешь не пить? Вот и отлично! Раздевайся, укладывайся и баиньки. Нежно целует мужа в лысину, укрывает одеялом и уходит на экскурсию по витебским бутикам, притом предусмотрительно закрывает квартиру снаружи на ключ. Что полностью логично: Володенька в гастроном не сорвется, да и друзья-лабухи, которые тоже выступать приехали, не полезут к нему с вполне предсказуемыми предложениями.

Щелкает замок, цокают и удаляются каблуки. Мулявин поднимается с кровати и саркастически хмыкает: да что, мол, эти бабы в искусстве понимают? Напрягается, координируется, достает из заначки бутылочку, на донышке которой еще плещется граммов сто сорок. Сосредоточенно скручивает пробку, осматривает интерьеры, привычно примеряется отхлебнуть просто из горлышка. Однако в последний момент решает, что выпивать в чужой и душной квартире, среди выцветших обоев и потрепанной мебели, противоречит его художественным убеждениям. Он человек творческий, ему нужны поэзия и красота, и притом такие, чтобы менялись калейдоскопом. И потому единственное достойное место для эстетической выпивки перед сном – балкон.

Маэстро набрасывает на голые плечи пиджак, сует бутыль в карман и отправляется на свежий воздух. Выпивает под занюх и осматривает вечерние пейзажи.

С глубокого космоса застенчиво подмигивают разноцветные звездочки, полная луна осыпает уснувшие кроны серебряной пылью, и густой влажный воздух полнится горечью ночных цветов. Муля тщательно досасывает водяру из горлышка, оживает и вдохновляется: в жизни, оказывается, всегда найдется место для лирики и романтики! И тут музыкант очень кстати припоминает, что в другой заначке, кажется, есть еще одна бутылка со ста граммами. А, может, даже и со ста двадцатью!