Маргерит Дюрас - Вице-консул

Чарльз Россетт еще пытается рассмеяться.

Вице-консул из Лахора смотрит на проходящую Анну-Марию Стреттер.

Чарльз Россетт не обращает особого внимания на его взгляд. Он переводит разговор в шутливый тон.

– В вашем досье сказано – извините, что говорю вам об этом, – сказано, что вы тяжелый человек, – выпаливает Чарльз Россетт, – вы знали?

– Я не просил ознакомления с моим досье. Мне казалось, там фигурировало слово «неуравновешенный», разве нет?

– Ну, я, по правде сказать, ничего в точности не знаю… – Он все еще пытается улыбнуться. – Это глупо… «тяжелый»… ничего не значащее слово.

– Что говорят люди? Худшее для них – что?

– Лахор.

– Лахор… это настолько мерзко, что люди не видят ничего хоть сколько-нибудь сопоставимого?

– Трудно удержаться… извините, что говорю вам это, но Лахор не понять, как ни поверни.

– Это правда, – кивает вице-консул.

Он отходит от Чарльза Россетта и возвращается на прежнее место у колоннады, обвитой кружевным папоротником. Стоит там, в центре всеобщего внимания.

Но всеобщее внимание начинает рассеиваться.

Она прошла совсем близко, и на этот раз он на нее не посмотрел. Поразительно.

Только теперь Чарльз Россетт вспомнил, что иногда ранним утром мадам Стреттер каталась на велосипеде в садах посольства. И если в последнее время ее не видно за этим занятием, то, наверно, лишь потому, что она не садится на велосипед в пору летнего муссона.

Половина первого ночи.

Под чахлым кустом на берегу Ганга она просыпается, потягивается и видит перед собой большой освещенный дом: еда. Она встает, улыбается. Сегодня она не будет плавать в Ганге, а пойдет к этим огням. Другие блаженные Калькутты уже там. Спят вповалку у калитки, дожидаясь раздачи объедков, – это бывает, когда уберут подносы, поздно ночью.

Вице-консул вдруг подходит к молодой женщине, которая стояла в восьмиугольном зале одна и смотрела на танцующих.

Она принимает его приглашение на танец – ее поспешность выдает замешательство и волнение. Они танцуют.

– Смотрите, он пошел танцевать, он танцует как все, вполне прилично.

– Может ведь, в конце концов, не думать об этом.

– Не думать, верно, но это нелегко, а почему бы, собственно, ему не думать? О чем еще думать на его месте?

Анна-Мария Стреттер идет к буфету, где Чарльз Россетт теперь стоит один. Приветливо улыбается ему. Вот: он не может не пригласить ее на танец.

Это в первый раз. Вокруг шепчутся: это в первый раз, понравится ли он ей?

Чарльз Россетт и Анна-Мария Стреттер виделись всего однажды, две недели назад, в посольстве на приеме в узком кругу по случаю его приезда, в элегантном будуаре, где она принимает вновь прибывших. Вице-консул Франции тоже был, как и сегодня, приглашен. Ему помнится диван, обитый розовым кретоном, на котором сидит она. Ее взгляд удивителен. Застывшая поза на диване тоже.

Прием продлился час. Рядом с ней дочери. Она не встает с дивана, сидит прямо, в белом платье, бледная под калькуттским загаром, как все люди белой расы. Три пары глаз внимательно смотрят на двух вновь прибывших. Жан-Марк де Н. молчит. Вопросы задают ему, Чарльзу Россетту, а тому, другому, ни одного. Ни слова не сказано ни о Калькутте, ни о Лахоре. Вице-консула игнорируют, и он с этим мирится. Стоит и молчит. Да и вообще об Индии. Об Индии, как и о нем, не сказано ни слова. Тогда Чарльз Россетт еще не знал о случившемся в Лахоре.

Она говорит, что играет в теннис с дочерьми, потом еще какие-то пустяки в том же роде, что приятно поплавать в бассейне. Обоим думается, что они не увидят больше этот будуар, и ее тоже вряд ли, да, если бы не официальные приемы в Европейском клубе, где еще ее увидеть?

– Вы привыкаете к Калькутте?

– Пока не очень.

– Прошу прощения… Чарльз Россетт, так вас зовут?

– Да.

Он улыбается.

Она поднимает голову и улыбается в ответ. Один-единственный взгляд – и двери белой Калькутты тихонько приоткрылись.

Она не знает, думает Чарльз Россетт. Ему вспоминается: вице-консул молчит, смотрит на пальмы в парке, на олеандры, на далекую ограду, на часовых, а тем временем Стреттер беседует о Пекине с каким-то заезжим дипломатом. А он – догадывается ли? Вице-консул все молчит, и вдруг она произносит: я бы хотела быть на вашем месте, приехать в Индию впервые в жизни, особенно в эту пору, в летний муссон.

Они уходят раньше, чем следовало бы.

Она ничего не знает, никто не знает в Калькутте. Разве только садовники из парка при посольстве что-то заметили, но и всё. А они никогда ничего не скажут. Она, верно, забыла свой велосипед, она не пользуется им в пору летнего муссона.

Она спрашивает его, танцуя:

– Вам здесь не скучно? Что вы делаете по вечерам, в воскресенье?

– Читаю… сплю… да мало ли…

– Знаете, скука – это очень личный вопрос, трудно что-нибудь советовать…

– А я вроде и не скучаю.

– Спасибо вам за посылки с книгами, их так быстро доставляют мне от вас; если вам захочется книг – просто скажите.

Она танцует, а он вдруг видит ее не здесь, совсем другой, пойманной на лету и наколотой на булавку: иногда, пока ее дочери учатся, – обычно после полудня, да, в час сиесты, – он видит ее в укромном уголке резиденции, в помещении, которым не пользуются, она сидит, поджав под себя ноги, в невообразимой позе, и читает. Эти чтения, и эти ночи на вилле в дельте, прямая линия рвется, исчезает в тени, где расточается или находит выход что-то, чему никак не вспоминается название. Что прячет эта тень, сопровождающая свет, в котором неизменно является Анна-Мария Стреттер?

Веселость Анны-Марии Стреттер, когда она гуляет с дочерьми по знойной дороге в Шандернагор, кажется странной.

А еще говорят, что там, далеко, на исходе Ганга, в полумраке спальни, где она засыпает рядом с любовником, на нее иной раз накатывает глубокое уныние. Кое-кто рассказывал об этом: корни его будто бы неведомы, но оно становится отдохновением для того, кто видит, отдохновением, хоть и не знаешь толком, от чего.

– Если бы все три года было так, как в эти первые недели, – произносит Чарльз Россетт, – что бы вы ни говорили, думаю, я бы не выдержал…

– Знаете, почти никакой возможности нет, что тут можно сказать, но это-то и замечательно.

– Может быть, когда-нибудь… Замечательно… Как вы сказали?

– Нет, это… ничего… здесь, понимаете, жить ни тяжко, ни отрадно. Это другое, если хотите, вопреки мнению многих, это ни легко, ни трудно, это никак.

В Европейском клубе другие женщины говорят о ней. Что же происходит в жизни? Где ее найти? Ей нравится в этом городе из кошмара. Она будто стоячая вода? Что произошло в конце ее первого года здесь? Это исчезновение, которого никто не мог понять? На рассвете у резиденции видели машину «скорой помощи». Попытка самоубийства? Последовавшее затем пребывание в горах Непала тоже осталось загадкой. Ее худоба по возвращении пугала. И больше никаких отличий? Она так и осталась худой, вот и все. Говорят, это не из-за любви, несчастной или слишком счастливой, с Майклом Ричардом.