Эдвард Докс - Каллиграф

– В любом случае, это неправда, – я покачал головой. – Мы ездим туда не каждый год.

Надевание чехла на машину заняло не меньше двадцати минут – затянуть узлы, расправить материал, закрепить концы, натянуть, прижать, дернуть, повернуть – и наконец все готово. Мадлен и Натали пошли вперед, и после того, как Уильям проверил замки и систему сигнализации (дважды), мы двинулись следом за ними по направлению к дому.

По первым прикидкам, я бы сказал, что это здание было построено сравнительно недавно – может быть, во второй половине XIX века, в эпоху нового увлечения готикой. Холл, безусловно, подтверждал эти догадки – черно-белая плитка на полу, неизбежные деревянные панели и, прямо напротив входа, двойная лестница, загибавшаяся направо и налево и уводившая к трехсторонней галерее.

Предъявив приглашения, мы прошли к бокалам не слишком плохого шампанского по пути в главный зал. Пока мы шли, шум, который поднимали триста пятьдесят весельчаков, поддерживая оживленную беседу, становился все громче, приветствуя нас. На несколько минут мы приостановились на пороге бального зала – на первой из трех широких ступенек, спускавшихся вниз, к натертому паркету – потягивая вино и оглядываясь, в надежде найти Натали или Мадлен.

Зал, безусловно, производил сильное впечатление. Он, вероятно, простирался в глубь всего здания. Сейчас он был ярко освещен и заполнен людьми: некоторые уже сидели за столами, другие стояли компаниями и беседовали, третьи общались группами по два-три человека, смеялись, обменивались приветствиями. Женщины всех возрастов порхали туда-сюда – возбужденные, с блестящими губами, они высматривали знакомых или проверяли план рассадки, все еще трезвые и стеснительные, цепко придерживающие сумочки; мужчины явно чувствовали себя более мужественно в вечерних костюмах – они разговаривали более глубокими и низкими голосами, двигались с невероятной элегантностью, смеялись, предлагали дамам стулья. Официанты разносили вино. Бокалы тренькали и звякали. В дальнем конце зала, позади тридцати или около того обеденных столов, находилась низкая сцена, на которой, рядом с пустыми стульями, дожидались музыкантов их инструменты. Единственный микрофон располагался в центре, зловеще предрекая речи, предшествующие музыке.

К нам подошли три девушки, которые хотели вернуться в холл за шампанским, – наверняка студентки, все еще отравленные мыслью о бесплатной выпивке. Я невольно улыбнулся им и получил в ответ недовольно надутые губы, нахмуренные брови и улыбку. Проходя мимо нас, они демонстративно продолжали начатый ранее разговор.

Уильям внимательно всматривался в толпу собравшихся.

– Похоже, нам предстоит славный вечер, Джаспер, многое будет впервые – мы с тобой на вечеринке и надеемся избежать разговора с привлекательными особами – вдруг произойдет катастрофа, и разговор сложится удачно. Чертовски странное это дело – постоянный партнер, вот что я тебе скажу. Трудно поверить, что у людей это входит в привычку. Должно быть, у них яйца из стали.

– Я знаю, – я печально кивнул. – По-моему, это называют взрослением. – Какой-то старик прошел вперед следом за крупной и очень привлекательной молодой женщиной; он отчаянно старался выглядеть жизнерадостным и веселым и при этом не смотреть на ложбинку ее роскошной груди. – Или началом конца.

– Это одно и то же.

Акт первый (прием) плавно перешел в Акт второй (ужин). Точно так же Акт третий (несколько речей и показ призов) благополучно перетек в Акт четвертый (короткое, но прекрасное время, когда уносят столы и официально начинаются танцы, а дистанция между теми, кто пьян, и теми, кто не пьян, еще не превратилась в непреодолимую пропасть). Но после этого…

После этого все изменилось к худшему Мне, конечно, нужно было быть настороже; я побывал на достаточно большом количестве подобных мероприятий, чтобы понимать, что Акт пятый (слезы, признания, безумные поиски влаги в полупустых бокалах уродливые, качающиеся незнакомцы, без приглашения подсаживающиеся к вам и высказывающие правду в глаза) чаще всего заканчивается дракой. Но я понятия не имел, что это будет продолжаться так долго и примет столь личный оборот.

Я думал о своем, мирно сидя за столом. Музыканты играли мелодию, в которой я узнал одну из любимых песен Мадлен: Нина Симоне «Мой малыш не беспокоится о внешности…». Сама Мадлен куда-то скрылась вместе с Натали – может быть, они пошли танцевать. Самая ленивая часть моего сознания изучала суперформальный, сухой почерк, которым были написаны имена гостей на табличках, указывавших места рассадки, и размышляла о том, что человека, ответственного за это безобразие, следовало бы вывести во двор и хорошенько высечь. Другая часть (постепенно приобретавшая все большее влияние) пыталась оценить, достаточно ли я уже пьян, чтобы рискнуть потанцевать. Третья часть сознания подумывала добраться до столика с коктейлями и обеспечить работой персонал бара. А четвертая часть прислушивалась к приятным и редким звукам: Уильям в кои-то веки говорил почти совершенно серьезно, с тем чтобы вывести из себя Нила Бентинка, потного, краснолицего человека с взъерошенными волосами, который сел за наш стол «по ошибке» (так он заявил) и который (как он настаивал) вел колонку комментатора в политическом журнале – по-моему, второе по значимости преступление после решения носить расшитый блестками жилет.

– О, нет, нет, нет, – протестовал Уильям, – ты взялся за палку не с того конца; у меня есть убеждения. Я страстно верю в каждый аспект каждого аргумента; на самом деле именно с этого и начинается застой. Я верю в то, что интересные вина и несезонные фрукты должны быть общедоступны; и я верю в то, что дороги не должны быть переполнены грузовиками служб доставки. Я верю в путешествия и открытия, и в годы свободы для всех нас; и я верю в уменьшение числа аэропортов, зеленые зоны и снижение уровня загрязнения; я верю в абсолютную святость жизни и в абсолютное право на принятие решений, в снижение налогов и улучшение сервиса; и когда я торчу в дорожной пробке со своими предполагаемыми детьми, мне нравится идея переработки и очистки воздуха, чтобы нам не приходилось дышать выхлопными газами. И не надо принимать такой оскорбленный вид. Это более или менее совпадает с твоей позицией и с позицией, которую занимает большинство людей до сорока. Боюсь, все мы страдаем от хронического интеллектуального лицемерия – от невероятных двойных стандартов – и это именно такие люди, как ты, которые…

Я искренне наслаждался необыкновенно настойчивыми разоблачениями Уильяма, но последнего, решающего обвинения так и не услышал, потому что – именно в этот момент – комната наполнилась ужасным завыванием, визгом, переходящим в шипение, как если бы где-то поблизости умирал гигантский кролик, в скручивающей лапы и раздирающей челюсти агонии.