Эдвард Докс - Каллиграф

– Я не знаю, Дон. Настроение может быстро меняться, но не может ведь быть два настроения сразу – не могут они накладываться друг на друга, сосуществовать. Она вроде бы ненавидит какие-то вещи – скажем, песню или книгу, или меня, или что-то другое – и в то же время наслаждается этим. Это какое-то извращение.

– Ты хочешь сказать, она ненавидит мужчин и любит мужчин? – Интерпретация Уильяма была и поверхностной, и глубокой. – Она любит ненавидеть их, и она ненавидит любить их?

– Что-то вроде того.

– Семья? – спросил Уильям.

– Какое это вообще может иметь отношение к тому, о чем я говорю? – отмахнулся я, испытывая легкое раздражение.

Уильям вздохнул:

– Потому что существуют только два способа жить: либо каждое твое дыхание, каждый шаг являются сознательным отрицанием жизни и мнений твоих родителей, либо все это – сплошное повторение их пути. Ключ к пониманию человека в том, каким курсом он следует.

– Не работает в случае с сиротами. – Я допил шерри.

– Нет. К сожалению, сироты безнадежно испорчены, и их реакции непредсказуемы. – Уильям покосился на нетронутую бутылку пива, стоявшую перед Доном. – Но в целом это так: женщины пытаются спать с теми, кто может заменить им отцов, что можно считать их наименее приятным свойством; а мужчины пытаются спать с теми, кто может заменить им матерей, что наиболее приятно в них.

– По-моему, – вмешался Дон, – ты убежден, что все мужчины в глубине души геи.

– Ты говоришь о полиморфных извращениях. Что ж, возможно, так и есть, – признал Уильям. – Очень может быть.

– В таком случае, все мы пытаемся переспать с собственными отцами?

– Еще одна неплохая идея. Однако жизнь – не математика, и ее уравнения не всегда сходятся, Дональд.

– На самом деле жизнь, вероятно, и есть математика, – Дон щелкнул языком. – И вся беда в том, что мы никак не можем это понять.

– Нет, – Уильям покачал головой. – На этот счету меня полная ясность. Жизнь, это, в сущности, серия непоправимых ошибок, которые в один прекрасный день стирают все содержимое твоего жесткого диска А потом, боюсь, что бы ты ни делал и кем бы ни был, некий злонамеренный незнакомец с дурным запахом изо рта вторгается в твою жизнь и отключает компьютер – после этого, боюсь, все потеряно навсегда.

– Спасибо тебе за это, Уильям, – я отхлебнул пива. – Отец Мадлен дипломат. Может быть, он занимается тем же, чем и ты, Дон, я не уверен. Его фамилия Бельмонт. Работает он, насколько я знаю, в Париже. Стало быть, это, наверное, французское бюро или как там вы, ребята, его называете. Ты мог встречаться с ним на посольских приемах. Ее мать давно умерла. Есть одна сестра, как я уже говорил.

Уильям, который вел себя гораздо более чудно, чем обычно, с самого момента моего прихода, теперь произнес целый монолог:

– Вот здесь я должен вмешаться и заявить, что то, что между нами сейчас происходит, в определенных кругах называют мужским разговором о женщинах. О пташках, если хотите. Как вы оба знаете, я не выношу штампов, в какой бы форме они ни преподносились, так что на данном этапе я предложил бы вам употреблять в отношении всех наших уважаемых партнеров – жен, подружек и прочих – местоимение «он», – Уильям поднял руку, словно хотел прервать так и не прозвучавшие возражения. – При этом мы сможем избежать пошлости и – возможно, это удивит вас – сумеем стать намного откровеннее друг с другом.

– Не могу решить, у кого из вас двоих более серьезные проблемы, – Дон печально покачал головой и наконец взялся за пиво.

– Я должен начать, – Уильям прочистил горло. – Я думаю о том, чтобы спать с Натали, но боюсь, что если я сделаю это, мне придется на нем жениться. Однако это, возможно, не является проблемой, так как я хочу жениться на нем. Вот, теперь я все сказал.

Моцарт был как раз на середине одной из своих блестящих шуток, когда взорвалась бомба: сначала сигнал домофона, затем клаксон, потом опять домофон и, наконец, сработала автомобильная сигнализация. Столько шума сразу! Я нахмурился, глядя на свое отражение в зеркале ванной комнаты. Я благополучно завязал галстук-бабочку, избежав опасных крайностей: слишком большая и опавшая – слишком маленькая и тесная. И, несмотря на несколько часов телефонных разговоров с компанией по доставке, демонстрировавшей поразительную уклончивость, сравнимую лишь с их отчаянным нежеланием доставлять что бы то ни было и кому бы то ни было, мне до сих пор удавалось сохранять хорошее расположение духа. Но гвалт все-таки привел меня в раздражение. Я повысил голос, глядя на свое отражение:

– Бога ради, Мадлен, скажи им, что мы идем. – Мы идем, – прозвучал нарочито слабый голос из спальни.

Я оглянулся через плечо. Ее босые ноги лежали неподвижно на кровати, а провоцирующий дымок купленных на азиатском базаре сигарет медленно просачивался в ванную комнату.

– Ну, хорошо, Клеопатра, – произнес я громко, хотя все еще обращался скорее к самому себе, – пожалуйста, не утруждайся. Оставайся на месте: я велю твоим рабам подождать, пока у тебя не возникнет желание пошевелиться.

Одной рукой удерживая на месте предпоследнюю петлю на галстуке, я вернулся в спальню и осторожно подошел к окну, чтобы выглянуть наружу. Жаркое полуденное солнце отражалась в стеклах домов напротив, но летний воздух оставался безжизненным, как старый пес на солнцепеке. Ниже, на середине дороги, у колеса туристической машины с открытым верхом (которая с моей высокой точки зрения больше походила на великолепную, сияющую, окрашенную в кремовые тона лодку) сидел человек в вечернем костюме, на руках у него было нечто, весьма напоминающее пару шоферских перчаток желтовато-коричневого цвета. Я высунулся подальше и крикнул:

– УИЛЬЯМ?

Он явно услышал меня, но не стал поднимать голову, погрузившись в изучение мотора – это было глубокое и обильно смазанное маслом урчание, – а затем принялся демонстративно настраивать зеркальце заднего вида. В ярости я переключился на Натали, которая стояла перед входной дверью.

Она помахала мне:

– ПРИВЕТ, ДЖАСПЕР, МЫ ЗДЕСЬ.

– Похоже на то. НЕ СКАЖЕШЬ ЛИ ТЫ ГЕРРУ ФОН РИХТГОФЕНУ, ЧТО МЫ СПУСТИМСЯ ЧЕРЕЗ МИНУТУ?

– ХОРОШО. Я ПОДОЖДУ В МАШИНЕ. ПОТОРОПИТЕСЬ.

Я вернулся в комнату. Мадлен все еще лежала на постели в трусиках – коленями она поддерживала книгу. Мне пришла в голову мысль, что я окружил себя фанатичными эгоистами. Она подняла глаза с одним из своих любимых фальшивых выражений: раскаивающаяся героиня умоляет направить ее на путь истинный человека, у которого голова забита куда более серьезными вещами.