Эдвард Докс - Каллиграф

– Не вполне. Что это значит?

– Ты действительно хочешь знать?

– Конечно. Я действительно хочу знать. Почему ты все время переспрашиваешь? И вообще, в чем дело?

– Ты только что выпила кофе с солью.

– Я знаю. Почему ты не сказал мне, что я насыпала соль? Ты ведь смотрел на меня.

– Потому что… – найти ответ оказалось непросто. – Наверное, я хотел увидеть твою реакцию.

– Ну, что же, ты ее увидел. – Она стряхнула пепел в блюдце. – Итак: ты веришь в Бога?

– Ну, если ты хочешь знать…

– Я хочу знать. Иначе зачем я бы стала задавать вопрос.

– Извини, – я пожал плечами. – Это типично английское недоверие к серьезным вопросам; это у меня в крови. – И снова я сказал правду – раз уж начал, уже не остановишься. Пожалуй, это ненамного лучше лжи.

Она ждала от меня продолжения.

– Ну, пожалуй, я считаю Бога всего лишь вымыслом, плодом человеческого воображения. Но я также думаю, что это самый важный и вдохновляющий вымысел. Вымысел, без которого все мы были бы потеряны в мире. Вымысел, без которого нам оставалось бы лишь произносить виртуозные банальности – в лучшем случае, а в худшем – и гораздо более вероятном – жалкое падение в пламя ненасытной жадности, вульгарности и беспросветного эгоизма – иначе говоря, в ад. Я думаю, что каждое новое поколение людей, или, по крайней мере, верховные жрецы, осознавали необходимость вымысла. И еще я думаю, что наша проблема состоит как раз в том, что мы ее не осознаем. Убивая Бога, мы разрушили самое впечатляющее, жизнеутверждающее и возвышенное творение человеческого разума. Если хочешь, мы совершили акт коллективной лоботомии над самими собой. Потому что искусство, существовавшее до лоботомии, – Бах или да Винчи, например, – несравненно лучше и глубже, чем вся эта чепуха времен после лоботомии, которую можно увидеть здесь, – я откинулся на спинку стула и допил чай. – Вот так. И что скажешь?

– Очень живенько.

– Я оттачивал этот монолог на протяжении долгих лет. А что ты? Раз уж мы заговорили на эту тему.

– Бог меня утомляет. Но я буду рада расплатиться и пойти посмотреть на собрание феминистского надувательства, изготовленного Мейси Блейк, прежде чем мы отсюда уйдем. Хочешь прогуляться со мной? Я чувствую, что должна сделать это. Это может оказаться забавным.

У меня возникла та же идея – но раньше или позже, чем у нее, я никогда не узнаю. Для законченного сенсуалиста (каким я склонен себя считать) каждое место является потенциальным фоном для любовного акта. Новая обстановка. Новая акустика. Новая система ограничений. И, пусть не обижается на меня мисс Блейк – как сказал бы Рой Младший, но «Отцовство № 15: Лес» было, без сомнения, создано – и выставлено – для того, чтобы создать в галерее современного искусства Тейт подходящее пространство для приватного общения публики. Никакой другой причины для создания этого объекта не могло существовать – так же как и у кураторов не было иной причины устанавливать его здесь. С определенной точки зрения, вся работа в целом воспринималась как одна гигантская перчатка сексуального вызова. (В этом, собственно, нет ничего плохого: в конце концов, вся планета Земля не что иное, как одна гигантская перчатка сексуального вызова.)

Лес занимал часть большой комнаты. Он состоял из тридцати или сорока высоких деревянных статуй, большинство из которых были толщиной с обычное садовое дерево, высотой от 4 до 7 метров. Они были расставлены в художественном беспорядке и склонялись под самыми безумными углами: возникало впечатление, что зритель видит лес без веток и листвы, непосредственно после жуткого землетрясения. Все статуи изображали мужчин – гротескных и деформированных, искривленных и лишенных конечностей – но лица были определенно мужскими, а скрюченные гениталии, вероятно, должны были символизировать их отцовство. Вся конструкция была огорожена стыдливым тонким белым канатом.

– И что ты думаешь? – поинтересовалась Мадлен.

Я обратил внимание на то, что она взяла меня за руку.

– Не знаю. Но у меня ведь не было отца.

– Я не об этом. Что ты думаешь?

– Нас могут поймать, – ответил я слишком быстро, и тут же скосил глаза, чтобы убедиться в том, что Мадлен действительно предлагает именно то, о чем я подумал.

Так оно и было. Ее глаза смеялись.

– Тогда мы скажем, что тоже хотели сделать публичное заявление. И это не менее правдиво, чем все остальное.

Она действительно моя вторая половина.

Мы перешагнули через белый канат и быстро прошли в самый широкий просвет между статуями. Но два шага вглубь – и проход оказался прегражден; торопливо, но осторожно, мы проскользнули направо и налево, а затем поднырнули под наклонный ствол и почти проползли под ним. Инсталляция уходила вглубь гораздо дальше, чем я ожидал. А внутри было намного темнее, чем можно было вообразить: самые высокие статуи опасно кренились – мы находились теперь прямо под ними.

– Они все испортили, – прошептала Мадлен. – Нужно быть внутри, чтобы почувствовать себя как в лесу. А снаружи это не работает.

– Если один из этих деревянных мужиков упадет, нам придется несладко, – выдохнул я. – «Раздавленные Отцовством № 15».

Мадлен добралась до задней стены. Мы сделали несколько шагов в сторону, пока не нашли местечко, которое не было видно из галереи.

Она скинула туфли, наклонилась, чтобы снять трусики, намотала их на кулак и засунула в карман моего пиджака. Затем, глядя на меня широко раскрытыми глазами, она притянула меня к себе.

Из-за статуй я слышал чей-то голос:

– Je les ai vus, il y avait un homme et une femme, ils ont disparu [98].

Хотя мы несколько раз говорили по телефону я не видел Уильяма около двух месяцев. Однажды вечером, через несколько дней после посещения галереи Тейт, когда Мадлен ушла к сестре, я вдруг понял что свободен, и решил позвонить ему. Но великого человека не было дома, а его мобильник оказался отключен. На всякий случай я решил проверить «Ле Фромаж».

– Я не совсем уверен, что мистер Лейси здесь сэр; могу ли я… принять для него сообщение? – Хотя в «Ле Фромаж» мало кто из персонала был старше тридцати пяти лет, все они говорили как пятидесятилетние актеры, играющие двадцатилетних клерков из пьесы семидесятилетнего Ноэля Коуарда. [99]

– Да, пожалуйста, – откликнулся я. – Не могли бы вы попросить его перезвонить мистеру Джексону? Я должен быть у него в списке людей, с которыми его можно соединять, – Джаспер Джексон. Скажите ему, что я дома и что дело весьма срочное.

– О, – голос внезапно изменился, опустившись на пару регистров вниз. – Это Джаспер?

– Да.

– Привет, Джаспер, это Эрик.

– Привет, Эрик. Как поживаешь?

– Нормально. Более или менее. Все еще не курю. Для меня это просто чудо. Но набрал вес.