Эдвард Докс - Каллиграф

Проезжая по Виале ди Трастевере, [106]мы стояли возле самых дверей, держась за подвесные ремни и раскачиваясь в нелепом, неритмичном танце, который трамваи по всему миру навязывают своим пассажирам.

– Где мы выходим? – поинтересовалась Мадлен, намеренно наклоняясь сильнее, чем требовалось, так что каждый раз, когда трамвай качался, ее лицо прижималось к моему. Мы миновали фасад Министерства народного образования с многочисленными портиками.

– На площади прямо перед рекой – осталось еще две остановки, – ответил я.

– Река – это Тибр?

– Угу, хотя здесь его называют Тевере; отсюда полагаю, и Трастевере.

– Попробуй уложиться в три предложения.

– Ты о чем?

– О предисловии к твоему сочинению: «Сорок восемь часов в Трастевере».

– О… гм, допустим, так: Трастевере – один из немногих районов в Риме, имеющих свое лицо. В лучших традициях контркультуры, он расположен за рекой, на противоположном берегу от исторического центра города, как Левый Берег в Париже, и заслужил примерно такую же репутацию среди богемы и художников. – Я выдержал паузу. – Вообще-то, скорее всего, это ерунда. Я думаю, это просто бедная часть города – своего рода трущобы, в том числе и для художников-неудачников. Место, которое не следует посещать после наступления темноты. А сейчас, поскольку район очень хорошо сохранился, все туристы непременно приходят посмотреть на него – знаешь, как это бывает – выглядит он действительно здорово – и отличается от всего остального Рима.

– Не слишком содержательно – с предисловиями всегда так. Но общая картина мне ясна.

Наш трамвай ехал по рельсам, а по обеим сторонам от него мчались автомобили, ускоряясь на пути вперед, к центру города, мелькали мотороллеры, проскакивая в малейшие просветы в потоке машин. Трамвай подошел к остановке, пассажиров качнуло вперед.

– Осталась еще одна остановка, – сообщил я.

Организовать поездку оказалось легко: я позвонил бабушке, и мы пустились в наш обычный телефонный марафон, в ходе которого я объяснил, что с вдохновением работаю над Донном, но чувствую необходимость передохнуть и подумываю, не приехать ли мне к ней на выходные… с подругой. (О, эти эвфемизмы семейной жизни.) А поскольку бабушке доводилось читать лучшие образцы средневековых рукописей, я хотел бы посоветоваться с ней о том, в каком направлении мне двигаться. Кроме того, я мог бы заглянуть в библиотеку, чтобы подобрать какие-нибудь идеи относительно общего рисунка, – если она договорится о разрешении для меня; и, ах, да, я спросил у нее, не знает ли она какого-нибудь симпатичного места, где мы смогли бы остановиться, – вроде той квартирки в Ватикане, где она поселила меня в прошлый раз, – потому что, если так, мне не придется стеснять ее. Я сообщил ей предполагаемую дату приезда, а она ответила: какая досада, но ей как раз в это время придется уехать на целый день в Орвието (с профессором Уильямсом), и она вернется оттуда только во второй половине дня, но после этого она рада будет повидаться со мной: почему бы не пообедать вместе вечером в субботу? И конечно, она найдет, где нам переночевать, и попросит кого-нибудь из своих подчиненных в библиотеке – может быть, отец Седрик будет так любезен – встретить нас в субботу и провести в Ватикан, потому что на получение официального разрешения уйдет целая вечность. Я сказал, что это было бы отлично, и она пообещала прислать мне всю необходимую информацию по электронной почте – где забрать ключи и все такое, а еще ссылки на хорошие образцы бастарды – и все это при одном условии: я должен привезти с собой то, что уже сделал, чтобы она могла посмотреть; и поклясться непременно приехать в Рим на Рождество, что было, собственно говоря, уже вторым условием, она сама это знала, но когда тебе за семьдесят, Джаспер, – сказала она, – уже не обязательно соблюдать все правила.

Подошла к концу третья неделя сентября, и Рой Младший отвез нас в аэропорт, столько раз срезав углы, что дорога заняла гораздо больше времени, чем обычно.

В глубине души я боялся столь частой задержки вылета часов этак на четырнадцать, когда авиакомпании начинают торопливо впихивать пассажиров с разных рейсов в один самолет. В итоге всегда оказываешься зажатым в дальнем конце салона и с ужасом наблюдаешь, как соотечественники – худшие путешественники в мире – демонстрируют все самые неприятные национальные черты. Но не возникло ни осложнений, ни задержек. К тому же я совершенно не представлял, насколько спокойно себя чувствуешь, когда летишь в компании почти профессионального путешественника: все мелкие разочарования куда-то исчезают; такой человек всегда воспринимает людей, места и события с одинаковым спокойствием, граничащим с безразличием, а сообщения об отмене рейсов волнуют его не больше, чем неудачно приготовленные коктейли. В конце концов, как отметила Мадлен, с начала года она побывала в аэропорту уже никак не меньше тридцати раз.

Пройдя контроль – при этом я не мог не восхититься этим толстым альбомом для вырезок, полным записей на незнакомых мне языках и наклеек всех цветов радуги, который Мадлен легкомысленно предъявила в качестве паспорта (в нем были даже визы стран, которые уже не существовали), – мы вылетели по расписанию и двинулись на юго-восток, перелетели Альпы, спустились к итальянскому побережью, а в ровно в шесть приземлились в Риме. Первый взгляд на город открылся перед нами с воздуха: здания цвета охры, омытые вечерним светом, ничего слишком высокого или сверкающего, только церкви, дворцы и триумфальные руины ворот, – и все это выглядело так прекрасно, как бывает только в Вечном Городе.

Я был рад, что предложил поехать на трамвае по Виале ди Трастевере, когда поезд из аэропорта доставил нас к одноименной stazione [107]. Это более интимный способ первого знакомства с городом, чем такси. По той же причине, когда мы ступили на мостовую, я не повел Мадлен прямиком к месту нашего рандеву на площади Сан-Эдиджио, но предпочел пройти с ней чередой обветшалых улочек, чтобы ее первое впечатление о городе было как можно более ярким.

Мы быстро шли вперед, колеса чемоданов постукивали по мостовой за нашими спинами, я видел, как она буквально впитывает все, что ее окружает: старые дома по обеим сторонам улицы, выстроившиеся неровными рядами, выглядевшие необычайно сексуальными и загорелыми, представляя все разнообразие оттенков коричневого – миндального янтарного, карамельного, орехового, табачного, сиены или глубокого, темного оранжево-желтого; то тут, то там между ними мелькали фасады розового цвета. Некоторые здания были недавно отремонтированы, другие утопали в строительных лесах, но во всех присутствовала какая-то небрежность – деревянные ставни-жалюзи, нуждавшиеся в покраске, терракотовые черепицы, которые слишком долго жарились на солнце и растрескались, элегантные итальянские арки, слегка расколотые и потрепанные временем. Мы миновали пару ресторанов: стулья аккуратно расставлены на улице перед входом, так чтобы максимально увеличить количество столов, а меню было отчетливо написано мелом на досках – пусть проходящие мимо только посмеют пройти мимо. Мы восхищались вьющимся по стенам виноградом, цветочными горшками в окнах, веревками с бельем, висевшими над нашими головами, а я показал ей фонтаны с питьевой водой, бившей днем и ночью, – гордость каждого истинного римлянина. На Виа делла Пелличчиа мы остановились, чтобы пропустить проезжавшее мимо желтое такси, а затем наблюдали, как пожилая женщина, в одежде традиционного черного цвета, прямо и невозмутимо стояла, пока водитель выгружал ее покупки. Из прачечной вышел возмущенный молодой человек со шваброй в руках.