Эдвард Докс - Каллиграф

– Курсив? Что это такое?

– Курсив – это почерк, придуманный для ускорения письма – в нем больше связок между буквами и специальных приемов, называемых лигатурами: например, здесь это соединение букв А и Е – и еще множество петель. А Равенна сделала этот тип письма весьма элегантным и формализованным – скажем, их высокое L, или изгиб линии R, или способ украшения концов слов особыми завитками, как будто буква расцветает. Именно это делает почерк таким особенным: сочетание легкости и продуманности.

– А ты можешь так написать? – Она испытующе смотрела на меня.

– Нет. Не сразу. Я никогда, не изучал равеннский канцелярский почерк, но я мог бы – если попрактиковаться некоторое время. Это как изучение новой музыкальной пьесы. Надо разделить целое на элементы и изучать их фрагмент за фрагментом. Уходит куча времени, но, когда осваиваешь базовые приемы, совершаешь резкий прорыв.

– Тогда покажи мне почерк, которым ты владеешь.

– Вот… – Я наклонился над книгой в кожаном переплете, лежавшей на столе в открытом виде. – Это Часовник – своего рода справочник по молитвам, такую книгу мог иметь знатный человек. Их сохранилось довольно много. Этот тип письма называется каролингский минускул. Профессиональные каллиграфы осваивают его одним из первых, так как это своего рода образцовая система. В конце 700-х годов из пределов королевства Карла Великого этот почерк стал распространяться по всей Европе, потому что – взгляни, ты сама увидишь – он был более собранным и регулярным, более простым для чтения, чем все остальные. Можно сказать, что это была одна из первых попыток стандартизации – ответ на твой вопрос о равеннском канцелярском письме, если хочешь.

– Этот почерк очень красивый. Я даже могу что-то прочитать: admirabile est nomen. И взгляни на эти иллюстрации, – она осторожно провела пальцем по краю пергаментного листа. – Они все еще яркие – должно быть, на одну картинку уходили недели работы.

– Для иллюстраций они использовали специальные краски. Вот эта голубая – лазурь. Ее привозили из Персии, это был самый дорогой пигмент из всех тогда известных: цвет небес и одежды Богоматери. А что касается времени – да, над иллюстрациями работали подолгу. Но это был труд особых мастеров – не тех, кто писал текст.

– А ты будешь иллюстрировать стихи?

– Нет, – улыбнулся я. – Я только стилизую и украшаю инициалы первых строф. Иллюстрации заняли бы у меня год или два, не меньше, – если бы я решил сделать их для всех тридцати стихотворений. В любом случае, для Донна это не подошло бы. Он должен быть строгим и черно-белым, твердым и непоколебимым. Но последняя вещь, над которой я работал, – сонет Шекспира – была иллюстрирована: купидоны и все такое.

– А как называется почерк, который ты используешь сейчас? Готический бастард или как ты говорил?

– Бастарда. Он называется бастарда. – Я прошел вдоль полки и достал несколько книг. Это был настоящий рай для каллиграфа: рустикальный романский маюскул, полуунциал, курсив полуунциал, новый романский курсив; потом нечто похожее на равеннский – может быть, меровингский канцелярский; причудливый тип письма, который я раньше никогда не встречал; [111]множество примеров «литера документалис понтификалис» [112]– специально разработанного для документов папской курии; и так да лее, и так далее. – Я не могу найти образец бастарды, – признал я через некоторое время. – Но я только что заказал несколько книг, где он должен быть. Так что я покажу его тебе чуть позже, если отец Седрик не похитит тебя и не запрет в келье, чтобы вечно наслаждаться тобой. Или, хуже того, не заставить тебя исповедаться.

Позднее, вскоре после двух, когда мы стояли в удивительно короткой очереди на вход в Колизей – или, точнее, когда я стоял в очереди, а Мадлен ходила за водой (каким-то загадочным образом это заняло у нее ровно столько времени, сколько потребовалось мне, чтобы добраться до кассы), – я спросил ее небрежно, о чем с ней разговаривал отец Седрик.

– Стало совсем жарко, – сообщила она, игнорируя мой вопрос. Я как раз платил за вход.

– После Колизея поймаем такси, – предложил я. – А потом ничего не будем делать до самого вечера.

– А как насчет Моисея с рогами? – спросила она, поправляя шарф, прикрывающий голову. – Я хочу его увидеть, раз уж о нем зашла речь.

– Отлично, пойдем поздороваемся с Моисеем. Он здесь, через дорогу. А потом расслабимся.

Мы вместо прошли сквозь помпезный вход, воображая, согласно предложению Мадлен, что сейчас увидим казнь христианских мучеников. Несколько шагов под аркой, и вот мы уже стоим на самом краю арены, а гигантские ярусы из травертина [113]серого и песочного цвета вздымаются со всех сторон, приветствуя нас, – угрюмые, полуразрушенные, но все еще могучие – в каждой арке кусочек голубого неба. Мы стояли возле ограждения, на краю огромного овального провала и смотрели вниз, на лабиринт узких проходов, где под деревянным полом содержались звери и рабы.

– Мы говорили о самых разных вещах, – сказала Мадлен, закуривая сигарету. – Например, отец Седрик рассказал мне немного о тебе и твоей бабушке.

– Он ничего обо мне не знает.

– Он знает то, что ему рассказывала твоя бабушка.

– Сомневаюсь, что это много.

– Они видятся каждый день. И, очевидно, работали вместе в прежние годы – в Оксфорде. Как-то летом он сдавал там какие-то библиотечные экзамены.

– Да ну?

– Например, он знает, что ты рисовал портреты разных людей.

– Они мне не особенно хорошо удавались.

– А Седрик думает иначе. Он сказал, что ты обычно сидел в библиотеке и делал наброски карандашом и что ты выиграл какое-то соревнование.

Я покосился на нее:

– Ничего подобного. Я выиграл какой-то дурацкий приз, который разыгрывала местная газета. И мне тогда было шесть лет.

– А еще один приз ты получил в Кембридже – стипендию на год, и…

– Боже мой. Это тоже ерунда. Мадлен, серьезно там было всего двадцать участников. Эту стипендию учредили специально для поддержки бедных студентов, которые учились только на гранты.

– Да, но ты ведь выиграл, правда? Разве нет?

Она развернулась спиной к ограждению, и мы постепенно продвигались вперед, пока не достигли широкой окаймляющей доски, которая шла вдоль всей арены вплоть до величественных ворот смерти в дальнем конце Колизея. Мы остановились близко к центру и огляделись.

Когда мы возвращались, она сказала:

– А еще он говорил о твоей матери.

– Что о моей матери?

– Что она была актрисой. Что у тебя есть фильмы с ее участием, но ты никогда их не смотришь. Поэтому у тебя нет видеомагнитофона или…

– Нет. И откуда, черт побери, Седрик знает, смотрю я или не смотрю фильмы моей матери?