Давид Маркиш - Тубплиер

Гости, сидя вокруг стола над своими рюмками и тарелками, слушали Мику скорей озабоченно, чем беззаботно. Ни обильный жизненный скепсис, ни целительная в иных случаях самоирония не прикрывали их сейчас от холодных порывов страха: вслед за Сережей Игнатьевым потянут на форменный допрос и каждого из них. И эта жуткая перспектива представлялась гостям Лиры Петуховой, да и хозяевам тоже вполне реальной.

– «…Я ничуть не был обескуражен таким приемом, – читал меж тем Мика Углич, – ведь в отделение Большого дома, будь то даже в Эпчике, граждан приглашают не чаи распивать».

– Опять, прости господи, этот Епчинск… – сказала Лира Петухова. – С ума можно сойти!

– «…Другое меня поразило, и поразило отчасти приятно, – продолжал читать Мика. – Дознаватель, представившийся как „откомандированный из Москвы старший следователь Ерохин“, производил впечатление человека, стремящегося как можно скорей освободиться от этого анекдотического „дела“ о нелегальном профсоюзном центре на территории нашего туберкулезного санатория».

– Будьте уверены, он такой же Ерохин, как я – Иванов, – прокомментировал по ходу чтения микробиолог Коган – бывалый человек.

– «…Другой на его месте, – читал Мика, не отводя взгляда своих судачьих глаз от строк письма, которое он держал на вытянутой руке, на отлете, – специалист того же цеха и той же квалификации, постарался бы раздуть эту историю и, несомненно, преуспел бы: тайны подпольной группировки тубплиеров, газета с эпиграфом „Туберкулезники всех стран, соединяйтесь!“. За глаза достаточно, чтобы переловить и передавить всех, до кого только руки дотянутся. А до кого, друзья мои, не дотянутся?»

Тут Мика Углич сделал остановку в чтении. В нагрянувшей тишине рассыпалась горохом сухая дробь – то микробиолог Коган, отставив рюмку, цокал пальцами по столешнице. Сотрапезники, как завороженные, глядели на чечетку пальцев микробиолога.

– И давно это письмо пришло? – как бы невзначай, как о чем-то второстепенном спросил физик-теоретик.

– Вчера, – дала справку Лира Петухова и тряхнула коротко стриженными волосами с ранней сединой.

– Бывает, что и там, – указал взглядом в потолок, вверх, физик-теоретик, – иногда ошибаются. Может, недоглядели…

– Ну, пошли дальше, – сказал Мика Углич. – Значит, «…не дотянутся. Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что этот московский товарищ – семейный наверняка человек, может, уже и дед – всеми силами хочет, как говорится, спустить это наше „дело“ на тормозах, обойти его, что ли, стороной. Я, конечно же, не допускаю ни на миг, что он неуверенно блуждает в поисках истины, держа перед собою, как фонарь, собственную совесть. Нет, не совесть его тревожит. Что же тогда, друзья мои? – Мика, словно бы ожидая ответа на вопрос автора письма, взыскующе оглядел гостей. – Какая-то бытовая, человеческая тревога его сосет. Он не хочет влезать в эту смехотворную историю, затрагивающую его интересы – может, служебные, может, личные. Железный винтик системы – тот бы не поколебался ни на миг. А этот домашний дядька колеблется и упирается, и это говорит мне о том, что что-то человеческое в нем осталось, как ни странно. Из его довольно-таки нелепых рассуждений явствовало, что наша болезнь отрицательно влияет на психику, все мы, таким образом, немного тронулись умом и поэтому склонны к совершению неадекватных поступков – например, игру в древних рыцарей и создание нелегального профсоюза. Поверьте мне, я готов был проголосовать за это вольное предположение обеими руками, лишь бы не посадили в тюрьму и не отправили в сумасшедший дом! Впрочем, он и психушкой не грозил, а упирал на то, что по месту работы прогрессивная общественность нас непременно осудит за глупое поведение». Закончив чтение, Мика отложил письмо, выпил залпом рюмку коньяка и снова налил.

– Человечный он или нет, – после глубокой паузы заметил физик-теоретик, – но неприятности нас ждут. Всех.

– Без исключения, – охотно согласился поэт-переводчик. – Тут и на картах гадать не приходится. Посадить не посадят, но кровушки попьют.

– А вы, как я погляжу, оптимист! – усмехнулся микробиолог Коган. – Напомните-ка нам, Мика, что он там писал о бюстике основоположника.

– Тут он ограничился намеками, наш Сережа, – сказал Мика Углич. – Бюст упал с горы, но не без посторонней помощи. Вроде бы Сергея и его монахов к этому падению не пристегивают. Во всяком случае, напрямую.

– Хотя его и записали в сумасшедшие, – как нож в масло вошел в разговор математик и энергично ладонью о стол шлепнул, – но не до такой же степени! Вы только представьте себе: ночь, ветер, дикие какие-то горы – и наш Сережа Игнатьев, профессор, специалист по ганзейской торговле, крадется к бюсту вождя и учителя с колуном в руках!

– Живописная картина, – кивнул поэт-переводчик. – Но только не с колуном, а с кувалдой.

– Это вы на Лубянке будете уточнять, – жестко сказал математик. – Может, они вам дадут поблажку за точность.

– Колун, кувалда – какая разница! – раздраженно воскликнул микробиолог Коган. – Главное, чтоб сбрасывание бюста выделили в отдельное производство. Это куда лучше – вы уж мне поверьте.

– Кувалда, кувалда, – продолжал настаивать на своем поэт-переводчик. – Говорю вам как филолог. В чем, в чем, но в словах-то я понимаю. «Колун» несет в себе заряд эмоциональности, это – да. Но откуда высоко в горах взяться колуну? Его и в лесу сегодня днем с огнем не найдешь, разве что в музее.

– А кувалда откуда там возьмется? – язвительно спросил микробиолог Коган.

– Ах, оставьте! – сказала Лира Петухова, впрочем, без всякой досады. – Заранее можно все, что нужно, привезти и припрятать.

– Лом! – высказал свое мнение практичный Мика Углич. – Тут нужен лом. Просто, удобно. И достать легко.

– Откуда вы знаете, Мика, что лом легко достать? – с сомнением в голосе спросил микробиолог Коган. – Когда вы в последний раз держали в руках лом?

– Если бы я вел дневник, – парировал Мика, – я бы дал вам точный ответ. Но дневник в наше время ведут только безумцы. А я…

– Да прекратите вы! – прикрикнула на дискутантов Лира Петухова. – Это же форменный сумасшедший дом!

Уже наутро один из участников петуховского застолья передал подробный, исполненный безупречным языком отчет, подписанный кодовым именем Тюлень, своему куратору из Комитета государственной безопасности. В обстоятельном доносе Тюлень информировал о том, что реакцией петуховцев на письмо Сергея Игнатьева из туберкулезного санатория «Самшитовая роща» явилось опасливое уныние и на этом мрачном фоне острая дискуссия собеседников о значении и скрытом смысле отдельных слов напоминала концерт самодеятельности в сумасшедшем доме.