Мартин Винклер - Женский хор

Я пыталась объяснить Коллино, что контакты меня не интересуют, сжимать ладошку больного – совсем не мой стиль, да и оказание первой помощи – не моя тема; я чувствую себя комфортно только с инструментами, скальпелем или электрическим хирургическим ножом, ножницами, иголками и нитками – короче, с чем-то твердым между пальцами, а он ответил, что так уж заведено и – глядя на меня сверху вниз – что, если я не хочу туда идти, мне остается только сменить специальность. Меньше всего мне хотелось терять время с этим Кармой. На то, что о нем говорили, мне было наплевать, и я решила в любом случае договориться с санитарками, чтобы можно было убегать в блок каждый раз, как представится возможность. Самое главное – не потерять сноровку.

Однако кое-что меня пугало. Парень, с которым я встретилась в интернатуре, рассказал, что Синяя Борода – которого также называли «гуру женского отделения», потому что, видимо, именно он придумал отделению название, – прогнал его без всяких объяснений на следующий день после приезда, после того как услышал, как тот подшутил над пациенткой. «Странно, – сказал он мне, – я ничего такого не сказал, ну разве что „вот дура“, а ему это не понравилось, я так и не понял, почему она начала хныкать, и Карма явился, как Зорро на скакуне, и выставил меня за дверь». После этого бедняга нашел себе новую работу, но привыкнуть к другой службе в УГЦ ему было очень трудно. Вот это меня по-настоящему беспокоило. Я узнала, что заведующий отделением, мелкий начальник, часто бывает в дурном расположении духа, что он упрям и, кроме того, злопамятен. Неудовлетворенный тип, вот и мучает интернов. А позволить прогнать себя маленькому шефу – даже совсем маленькому, такому, каким, несомненно, являлся Карма (поскольку его отделение – самое маленькое в УГЦ-Север), – значит распрощаться с карьерой в этой больнице или пойти пахать в отделение его заклятого врага, то есть в ад, потому что этот враг, разумеется, будет рад отметить, что его коллега «совершил ошибку, отделавшись от столь великолепного сотрудника», но не упустит ни малейшей возможности рассказать кому-нибудь о том, что этот сотрудник работать совсем не умеет – совершенно нормально, учитывая то, откуда он пришел, – и что, если «даже там» он не смог работать как полагается, это действительно…

Я рассказываю все это для того, чтобы объяснить, насколько неловко я себя чувствовала в тот день – первый день, серый бесцветный день февраля, – когда, истратив выходные, которыми я располагала, чтобы максимально отодвинуть это событие и попытаться всеми средствами найти другое направление (в отделение женской гериатрии [6] , например: там, по крайней мере, не нужно тратить время на глупые вопросы пациенткам, они уже все равно не в состоянии на них ответить; или, на худой конец, в реабилитационное отделение, где калекам очень нужно восстановиться, чтобы самостоятельно держать костыль), в итоге я решилась пойти в… женское отделение (вот это да!), успокаивая себя тем, что это, как первые курсы лекций, всего лишь неприятный момент, который нужно пережить, и если бы было средство сбежать с подводной лодки (у меня было достаточно оснований добиваться должности заведующего, которая освободится, когда кто-то устанет пахать за гроши и перейдет в частную клинику, что бывает довольно часто), я бы эту возможность не упустила. Ведь иначе мне придется провести полгода среди баб, не имея возможности подержать в руках скальпель… Нет, об этом не может быть и речи.

Итак, в тот день я стояла у входа в материнско-детский корпус «Богадельни», УГЦ-Север города Турмана, коробки, построенной в семидесятых годах и с тех пор ни разу не ремонтировавшейся (впрочем, стоял вопрос о том, чтобы ее вовсе снести). За несколько дней до этого я уже заходила в акушерскую клинику, приносила документы и надеялась выведать у секретаря что-нибудь интересненькое, но не тут-то было! Она мне ничего не сказала, ну совсем ничегошеньки, разве только: «А… вы к доктору Карме! Как вам повезло, он такой хороший, вы увидите, вы у него многому научитесь», – да таким голоском, что мне захотелось влепить ей пощечину.

В самом дурном расположении духа я переступила порог отвратительной, вонючей гардеробной-клетушки (где все раздеваются вместе, медсестры, сиделки и интерны, как в стойле), чтобы оставить там свои вещи, но, увидев пару ярко-красных туфель-лодочек на верху металлического шкафа, поняла, что все гораздо хуже, чем я предполагала. Когда она в халате и пластиковых сабо, никогда не скажешь, кто это – медсестра или сиделка, а когда она переодевается в гражданское, чтобы пойти домой, ты видишь, что это всего лишь несчастная вульгарная баба. Белый цвет – он ведь как камуфляж.

Шкафчики на ключ не закрывались. Я не могла оставить там сумку для ноутбука и плащ. Я выбрала халат своего размера, прицепила к нему бейдж с надписью: «Доктор Джинн Этвуд, интерн» – и опустила в карман маленький, совершенно новый блокнот. Мне сказали, что Карма любит, когда его тирады записывают, что это льстит его самолюбию; поскольку я пишу очень быстро и хорошо разбираю свой почерк, я подумала, что мне это, наверное, поможет.

*

Сделав глубокий вдох, я толкнула двойную дверь длинного коридора, отделявшего роддом от гинекологического сектора 77-го отделения, женского отделения и Чистилища.

Стоя в пустынном коридоре, с головой, полной всех этих мыслей, с сумкой через плечо, с халатом, перекинутом через руку, я покачала головой и вздохнула от ярости и разочарования. То, чем занимаются в этом учреждении, – полная противоположность моим интересам и тому, что я делала до настоящего времени. Прийти сюда не было моим решением. Меня толкнули на это обстоятельства.

Я посмотрела на часы. Здесь мое опоздание никому не будет стоить жизни – в отличие от блока. Можно пойти попить кофе с подружками – там, наверху… Наконец я сделала глубокий вдох и сказала себе, что нужно идти. Я подняла воротничок, чтобы не возникло двусмысленности: я – интерн , а не какой-нибудь прыщавый недотепа экстерн. Я подняла голову как можно выше и пошла по коридору, пытаясь за сорок пять секунд, отделявших меня от двери, вспомнить все, что я знала о психологии цикла, об овуляции, месячных, обо всех этих проклятых женских делах, на которые мне на самом деле было плевать, но о которых мне предстояло вдосталь наслушаться. Черт!

В конце коридора я увидела двустворчатую стеклянную дверь. На пластиковый пол падал треугольный луч света. Сквозь одну из прозрачных створок я увидела загадочный силуэт и остановилась.

Потому что мне вдруг стало страшно.

Страшно, что я не знаю и не умею. Страшно, что не смогу. Не смогу сделать все так, как нужно.