Сара Маккой - Дочь пекаря

Лилиан благодарно кивнула и отошла. Реба прильнула к плечу Рики и оглядела толпу. Люди смеялись и улыбались, говорили об Элси и вспоминали ее не просто как друга – как члена семьи.

– Я была на похоронах только раз, на папиных. Там все было по-другому. Как в запертом чулане горящего дома. Здесь совсем не так. – Она пожала плечами. – Здесь… хорошо.

Рики взял ее за руку.

– Ей бы это понравилось. Она украшала жизнь людей.

Реба кивнула, вытащила из-за пазухи цепочку и расстегнула замочек.

– Однажды Элси велела мне или надеть кольцо, или вернуть. – Она сняла кольцо с цепочки.

Рики поморщился и протянул руку, но Реба не отдала кольца.

– Она сразу меня раскусила. Просто мысли прочитала. – В горле встал комок. Она опустила голову. – Рики, я так ошиблась. Простишь ли ты меня, не знаю, но я очень хочу, чтобы ты простил. – Она торопилась признаться во всем, пока хватало смелости. – В Сан-Франциско было ужасно. Я была так одинока, а потом этот чувак. Полный дебил, полнейший. – Она потрясла головой. – Но я не вернусь. Я точно знаю, чего хочу. Теперь я ясно вижу, куда идти.

Джейн свистнула.

– Народ, послушайте сюда! Маме бы не понравилось, что все стоят и рыдают над ее могилой, так что приглашаю всех в пекарню. Помянем маму как следует, с полным ртом еды! – Она рассмеялась, вытерла глаза и взяла урну с прахом Элси.

Зал быстро опустел. Рики и Реба остались одни.

– Я знаю, что это чересчур, но я хотела бы попробовать еще раз. – Реба, закусив губу, крутила кольцо в руках. – Первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз?..

Рики мягко забрал у нее кольцо.

– Я ушел с работы. – Он накрыл ее руку своей. – Все было ошибкой.

Легкие сжались – не вдохнуть. Реба понимала, что он может и не простить ее – что он оставил ее позади.

– Ошибкой, – повторила она, расправив плечи. Она не знала, что будет делать, если он ей откажет.

– Я тоже ясно вижу, куда идти, и понял, что хочу по-другому. По-честному. – Он сжал ее руку.

– О’кей. И… – Ее обдало жаром. – По-честному – это как? Я понимаю, что, наверное, то, что я рассказала про Сан-Франциско, – это кошмар. Но я тебя люблю и хочу быть с тобой. Если только ты сам хочешь. Если нет, тогда… – Голос дал петуха.

Пришлось замолчать, чтоб не заплакать.

Его взгляд смягчился.

– Я не имел в виду, что ты – ошибка. Я говорил о своей работе.

– Ох… – Реба внезапно обнаружила, что ломает руки. Она положила ладони на колени. – Прости. Я запуталась.

– Реба, мы оба совершили поступки, за которые нам стыдно. Ты наделала ошибок? Я тоже наделал. По моей вине страдают люди. Мне тяжело с этим жить.

Она понимала. Ее отец нес то же бремя. Но на этот раз она не станет делать вид, что все нормально. Они могут найти прощение вместе. От этой мысли на сердце стало легче.

– Ты не передумал жениться на мне? Потому что я хочу за тебя замуж, – решительно заявила она.

Он посмотрел ей в лицо, заправил ей за ухо волнистый локон и надел кольцо ей на палец.

– Если ты согласна выйти за безработного мексиканского иммигранта.

Просто камень с души. Реба прильнула к его груди, уткнувшись лицом в ямочку над ключицей и вдыхая знакомый аромат.

– Да, – прошептала она и прижалась еще крепче. – На сто процентов да.

Рики нежно развернул ее лицом к себе:

– У нас обоих все было непросто. У меня тоже. – Расскажи, – кивнула Реба.

Он достал из кармана потертую медную монетку.

– Мне ее дал Виктор, мексиканский мальчик. Он был из семьи, которую мы арестовали и депортировали в Хуарес. – Рики потер переносицу. – Его застрелили. Мы его застрелили. Он умер, потому что оказался не в том месте не в то время. Он умер, потому что жестокости кругом море, а на него всем было наплевать. И я ничего не сделал – плыл по течению.

И Рики рассказал, как все было. Рассказал то, чего не знали остальные, чего они не хотели знать. Он говорил, и пальцы Ребы сплетались с его пальцами. Белый бриллиант на кольце превращал белый свет в радугу на стене.

Кладбище Св. Себастьяна

Гармиш, Германия

6 ноября 1967 года

Опавшие листья укрыли кладбище пестрым коричневым одеялом. Спящие могилы, ненадолго потревоженные ударами лопат и плачем горюющих, вновь обрели покой, опустели окрестности, и час за часом, дюйм за дюймом подрастал новый слой земли, а жизнь все спешила дальше и продолжает спешить.

На похоронах Элси взяла папу за руку. Их ладони, намозоленные скалками, встретились.

– Я тебя люблю, – прошептала она.

Он дрожащими руками обнял ее и поцеловал в висок.

– Элси, девочка моя. Прости меня.

Она только кивнула и расплакалась. Годы непрощения и раскаяния постепенно таяли в его объятиях.

– Мы с дедушкой пойдем домой, – сказала Лилиан после похорон, – а вы оставайтесь сколько хотите.

И Элси осталась, и пробыла на кладбище несколько часов; даже священник уже вернулся в храм погреть красные обветренные руки.

Колокол пробил пять. Солнце клонилось к закату, исчезая за кромкой Шварцвальда. Минут через сорок стемнеет, надо будет прощаться, а там и ночь пройдет, а завтра Элси сядет в самолет, облетит земной шар, и ее встретит улыбка дочери, поцелуй мужа, за завтрашним днем наступит послезавтрашний, а этот миг и все, что в нем, останется далеко позади.

И она все длила его, все перечитывала надпись на граните, запечатлевая ее в душе, стараясь почувствовать и пережить как должно. Луана Шмидт, любимая жена и мать, 1897–1967. Луана Шмидт, любимая жена и мать. Луана Шмидт, любимая. Луана Шмидт. Луана. Мамочка.

Скромная эпитафия. Маме бы понравилась. Но такая маленькая по сравнению с жизнью, о которой она повествовала. Весной вырастет трава, зацветут полевые цветы, не ведая, чья жизнь дала им силы расти. И те, кому суждено жить и умереть в будущие годы, не узнают, не почувствуют, что за бездны любви лежат у них под ногами.

Справа, вдалеке, могила Петера Абенда, на надгробии – гирлянда ягод остролиста. Ох, Петер , подумала Элси, как много ты пропустил .

Рядом с мамой – камень Гейзель. Папа согласился выгравировать ее имя, ни о чем не спрашивая и не требуя объяснений, и у Элси отлегло от сердца. ГЕЙЗЕЛЬ ШМИДТ, ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ И СЕСТРА. Элси не обозначила дат: день смерти неизвестен, да и незачем напрасно ранить папу.

Элси сжала руки в перчатках. Смерть надо чтить как-то иначе, заметнее. Мама, Гейзель, Фридхельм, Петер, рожденные и не рожденные. Они были любимы и заслуживали большего. Не просто имена на камне писать, а помнить их, праздновать; пусть бы небеса на мгновение открылись для всех, кто жил и умер.

Зяблик взлетел с дерева неподалеку, напевая «чиип, чиип, чиип». Бог справедлив и милосерден, сказала мама. Птичка взлетала все выше, и песенка таяла на ветру.