Петер Эстерхази - Производственный роман

«Но в те времена я еще и пикнуть не смел, балансировал на краешке скамейки в раздевалке он, судорожно сцепив руки между колен. Господин Арманд уже тогда был к ним крайне дружелюбен. «Вдарь, черт тебя дери!» Это он ясно помнит: «Вдарь, черт тебя подери!» Хотя ему казалось; сделано все. Позже он уже знал, что под этим подразумевалось: тривиальная недостаточность всего! И большая голова господина Армада, которая все больше раздувается и краснеет. Little red balloon, могли бы мы напевать себе под нос, если бы имели на то моральное право».

Организация первого перегиба также связана с именем господина Арманда. «Кажется, в «Трефовой Семерке». Это был мой первый матч в первой». Изволил сильно закручиниться, это факт. «Ну, вы можете представить. Один заход пива, один шампанского. То есть вино с пузырьками. Это за один период, вы можете представить». Лицо Арманда вновь отливало красным от избытка чувств. Он сурово пел: «Крутится, вертит-ся!» Мастер был в таком состоянии, когда еще мог смеяться над тем да сем, «бедняга только потом загрустит» (слова господина Чучу). Что в самом деле произошло вследствие тряски в конце двойного 55-го. (А ведь казалось, что мастеру, тогда еще молоденькому и играющему со специальным разрешением, удалось очень ловко ухватиться! Но затем он вдруг изволил загрустить. Господину Фери, джентльмену с головы до ног, тогдашней защите и опоре, это обошлось в двадцать форинтов. Мастер с тех пор все пытается расплатиться. «Но уж теперь, друг мой, теперь уж он не отвертится!» То ли контролеру пришлось платить, то ли полицейскому, вспомнить уже невозможно. Но незабываемыми остались облегчение и тряска в новом — если предыдущий был «старым» — двойном трамвае, в котором «молодому спортсмену» снова можно было нормально ухватиться; это легкое потряхивание, которое тем и памятно, что не хотело заканчиваться. «Ехал большой двойной, ехал, ехал себе и поскрипывал, в то время как в разрыве гармонеобразного сочленения проглядывало небо, снова и снова».)

Господин Арманд помахал мастеру через стол в кабаке. Сквозь кроны деревьев просвечивало солнце, вместе е дрожащими листьями на большом дубовом столе шевелились тени, и менялся золотистый срез пива в кружках. «Ну-ка, паря. Иди сюда. Садись в тень старого пня». Впоследствии господину Фери раз в полгода, всегда в какой-нибудь критический момент, достаточно было сказать: «Гм-гм, тень старого пня, гм-гм». И от смеха все падали.

Господин Арманд вначале продавал большие надежды, в семнадцать лет его пригласили в «Клуб Хонвед», но именно тогда, летом, точнее, в начале лета, поскольку приглашение, вероятно, относилось к сентябрю, ни раньше, ни позже, он сломал ногу. Братец Пушкаш подмял его под себя на тренировочной игре. «Но Братец это не нарочно. Он был мужик что надо. Подыгрывал мне в первом тайме, а я носился, только пятки сверкали. Во втором тайме мы играли друг против друга. Тогда-то все и случилось. Братцу было очень жаль». — «Навещал тебя?» — «А, ничего в этом такого особенного не было. Да они, наверное, уж на Олимпиаду к тому времени уехали. Отнес он меня на край поля, подозвал двух болельщиков. Ну-ка, папаша, отнеси пацана в раздевалку. Как король. Так ведь Братец, он и был королем».

Но тогда все же по-другому было. Взять хотя бы эти матчи. Сотня. Это за вход. «Времена были говно, браток, но чтобы со всей душой — мы умели». — «Это да», — скептично сказал он. «Прижми вас послабже раза в два, так и не было бы никакого сражения с «Голи» в воскресенье». — «Мы победили». — «А, да я не об этом. Ты знаешь, как мы вместе держались?! Не полчаса перед матчем, как вы, а потом как угорелые на всякие свиданки… Мы, батенька, сбегали с последнего урока с приятелями, чтобы на рынке получить хорошее место грузчика, бабки в общий котел, а по-том в «Бетон» — играть до вечера на деньги. Между двух пожарных стен, четыре на четыре. Великие битвы камикадзе. А на стенах огроменные надписи, знаешь, да здравствует и долой, на злобу дня». Мастеру — когда он с ностальгией думал о тогдашнем коллективизме — вспомнился один его сон. На заводской стене, которую видно, если направляешься со стадиона в кабак, красными буквами было написано: да здравствует рабочий класс, и во сне мастера под этой надписью СТОЯЛО: ОТ ТОСКИ, ЛЮБЕЗНЫЙ ТИРИ, КРОВЬ МОЯ ЗАСТЫЛА. «Однако знаете, друг мой, я не люблю, когда рядом с молочным магазином или чем-то в этом духе написано: Смерть всяким-яким! Особенно противно, если несколько букв размазано». Да, ему намного больше нравится, когда на стене нарисованы гигантские половые органы, ЭРЖИ ДУРА ПИШТИ ТЕБЯ ЛЮБИТ, штукатурка обваливается, и кирпичи так «безбожно краснеют», как будто сами являются частью рисунков.

Команда господина Арманда однажды побила даже команду Пушкаша! «Наверняка вполсилы играли», — ехидно заметил мастер. «Они-то? Ты что, они так выдавали, как в финале Чемпионата Мира. Там не было различий между матчами, там была любовь к игрек — «Но-но, — продолжал он, подобно природной стихии (которая, как мы ясно можем увидеть, получила воплощение в виде блага для общества), свои проказы, — а маленькие деньги — маленький футбол?» — «Это опять-таки другой вопрос», — сказал господин Арманд и, вопреки ожиданиям мастера, не рассмеялся. А ведь господину Арманду в самоиронии отказать было нельзя. «Футбол — это исключение».

Но как он после этого нравоучительно описал того, прожорливого парнишку, каким был во время оно, первого парня на деревне, каким он во время оно себепредставлялся, которому принадлежит весь мир, то было воистину человеческим откровением! «Сколько я жрал! Только сидел и ел». А 33-й трамвай, по мосту Сталина! Дул холодный ветер. «А постреленок шмыг на открытую площадку, руки в карманы, воротник поднял, зубами стучит!» Все это господин Арманд говорил к тому, чтобы на разминке надевать шапку. «Такой менингит заработаете, век не забудете». Поскольку шапка — смастеренная из старых гетр: с одним зашитым концом — в списке народной популярности занимала одно из последних мест. («Лидер списка? Что может быть лидером списка? » ) Большинство из них к безответственности склоняло хихиканье девчонок-продавщиц из универсама. Мастер, в какой-то степени в связи с этим, заявляет, и у нас нет причин сомневаться, что колпак его раздражает. «Пумпон. Болтается еще». Но простите: менингит все же есть менингит.

Тренер и линия нападения вошли в ворота, что на стороне Восточного вокз. «Знаете, друг мой, любое поле сравниваешь с главным стадионом. И у каждого из них есть свои ориентиры; с однозначностью можно сказать, какие ворота смотрят на улицу Вершень, а какие — на Геологический институт… Хотя есть несколько, мало, но есть, которые стоят наискосок. (Таков стадион «Гамма». — 5.)… Хотя случалось и так, что по ходу матча ориентиры смещались. В такие моменты виден лишь очень небольшой отрезок поля. Ко всему привычного Правого Связующего это не смущает, однако он оказывается в некотором, гм, отчуждении, как если бы попал на незнакомое поле, и, в каком-то смысле, остался один. По сути дела, не смущает; только осложняет процесс запоминания». Солнечный весенний день мог обнять неудовлетворенного человека. Между зубов у него застряло семечко. «Положение недопустимое, друг мой, из тех, что вызывают досаду изо дня в день», — сказал он и с понятной грубостью отломил веточку от какого-то цветущего дерева, чтобы ею выковырять то, что нужно.