Петер Эстерхази - Производственный роман

Словом, это изначальное построение. Потому что ноги в такие моменты деревянные, собранность хреновая, в легких не хватает воздуха, с нулевой попадается в небо, по неподвижно стоящему мячу промахивается, в катящийся пинается головой, может быть, но самая прекрасная часть команды — это, без сомнений, линия нападения. Про команду, как мы убедились, можно многое сказать, но красота именно здесь, это бесспорно. Римская кудрявость Лучшего Запасного, неброская, жгучая чернявость малыша Правого Крайнего, «эстетичная худоба» господина Чучу, цыганистая стремительность Второго Связующего, хрупкий силуэт Комариного Жеребца, усы Травмированного Левого Крайнего… И он.

«Беньямин — мужское имя». Лучший Запасной стоит на своем. Тетя Беньямин была сморщенной бабулькой, лицо ее покрывала тысяча морщин (как горловину мешка, уже перетянутого веревкой). Она получила от государства компенсацию. Потому что, поговаривают, «какую-то бяку сделало государство с мужем тети Бени». Мастер рассудительно произнес: «Беньямин? Ну конечно, это женщина!» Да никто и не обсуждал; все уже покупали.

Он, как обычно, вытряхнул два кулька в карман пиджака, карман пиджака в куриную лапку. (Одна женщина как-то сказала: «Пиджак с джинсами?» Над этим он тогда посмеялся, но после долго надоедал Фрау Гитти: «О чем она могла подумать, как ты думаешь?!») Эта его привычка — с кульком, имеется в виду, — отталкивала от него любителей семечек. Причину же подобной экстравагантности следует искать не в чистоплюйстве, потому что оно никогда не было ему свойственно (уже родителей можно уличить в отсутствии этого качества, по причине их трудолюбия), не было это и выпендрежем, просто такое несказанное удивление испытываешь, когда, пошарив позже рассеянной рукой в кармане, из симбиоза ключа и липкого носового платка неожиданно выуживаешь хрустящее, поджаристое семечко тыквы, как потом ловко щелкаешь его кожуру, а семечко, тыквенное семечко, почти само выскакивает и долго лежит на чувственном языке. («Фу».) В случае с кульком таких неожиданностей не бывает: семечки или есть, или их нет. (Он может порваться, но тогда лоб в лоб с описанной выше радостью столкнется досада.) Ах, и что же тогда подвигнет его избрать негатив при полном отсутствии позитива?

Дырка.

Мадам Гитти хорошая женщина, старательная. Но эти пиджаки, пальто, которым сто лет в обед! Мастер привез их из другой половины Монархии перед тем как она перестала существовать, ну, а потом, как известно, армия и решение господина Михая: достался социалистический блок! Пиджак он бы мог бы приобрести и там, в смысле, на родимой стороне! Но он не попросил. Поэтому карманы в катышках, обрываются, бедная женщина не успевает их штопать-пришивать. Дырка, со всей полнотой и определенностью, встречалась не часто, скажем больше, редко. Но дамоклов меч нависал над ними постоянно. («Выуженная из подкладки мелочь! Дело ясное… И почему же чаще всего двушки?!») Именно ради него, постоянного шанса, приходилось идти на неудобства. Жену он за это не упрекал, нет, нет, никогда: «Блаженны карманники, ибо им принадлежит мир», — предпочитал он говорить без злобы, «эротично» вращая в дырке указательным пальцем, отчего та расширялась: тогда это уж точно будет дырка. Потому что это всегда вопрос спорный: а вдруг просто шов чуточку разошелся? А вдруг. Что до этих жареных семечек, его намного сильнее огорчала та слюнявая неуклюжесть, которую женщина иногда демонстрировала языком и губами под видом лущения семечек «Да не мусоль ты их, Боже милостивый», — с отчаянием говорил мастер. Но ведь брак — это сплошные сюрпризы, переживания, взлеты, падения и, конечно, перекручивание («собственного живота»)…

За поворотом в сантиметре от них пронеслась приземистая тень: господин Арманд, тренер. «Добрый день, господа!» По очереди поздоровался со всеми за руку. В ту пору мастер был единственным, кто был с ним на «ты»: «Привет, шеф», — сказал он, что мы уже могли слышать в другом месте. «Господа лузгают семечки?» Он прищуривался, как будто бы вечно был в хорошем настроении; однако справедливо, скорее, обратное; на него давила ответственность. «Сегодня тренировка!» — сказал несколько задиристо Правый Крайний. Господин Арманд уже не раз вменял им в обязанность ранний легкий обед и категорически запретил лузгать семечки перед матчем, объясняя это тем, что они совершенно высушивают человека. «Эфирные масла», — полусерьезно пригрозил он. «Но ведь стресс», — сказал тогда от имени всех, к примеру, тот же мастер. «Если нервничаешь, сынок, отправляйся шпаклевать, — добродушно сказал тренер, у которого в волосах хмурыми незнакомцами уже проступали седые пряди, потом посмотрел на часы и сказал, как всегда, когда матч начинался ровно: — Где-то минут в двадцать намазаться. Не подмажешь — не поедешь». Господин Арманд отличался «душевной теплотой». [32] Позаимствовано у господина Эркеля. Эта беспощадность, упрямая последовательность, — как он, например, прогонял эти самые «носовые четырехсотметровки»! (Тому, кто небрежно произносил носовые звуки в имени какого-нибудь игрока, нужно было бежать средний круг. Известный в этих местах случай.) О нем ходила слава человека строгого, но справедливого; любили его не все. «Здесь не «Аякс»! Чего он хочет?!*

Господин Арманд давно коптил небо на поле. Его образ слился с ним. Мастеру с друзьями никогда не удавалось прийти раньше него (обычно он уже бил по воротам молодого вратаря; «Ну, парень! Это еще из старого!»), и они уже торопились по неотложным делам, когда господин Арманд протирал «созданное для поцелуев горлышко» непочатой (зеленой) бутылки с пивом. «А что говорит женушка?» — спросил мастер, когда уже мог такое спрашивать (ребенок, армия, известность, профессионализм и ситуация). «Брюзжит. Хорошая женщина… Только вот стариковские матчи переваривает с трудом. Ты старикан, песок сыплется, еще случится с тобой что-нибудь, говорит она. Но зря. Ты понимаешь. Я на пенсию прямо со стадиона».

«Конечно», — сказал мастер, и ему вспомнился тот сезон, в конце которого господин Арман завершил карьеру спортсмена. Господин Арман знал все: как обращаться с мячом, как забивать голы итакдалее. И мускулатура у него. Но мячи все как-то уворачивались от него. Не везло ему; точнее, никогда не везло. «Это было очень интересно. Он знал все получше нас. А пользы от него было меньше всех». Это был печальный сезон. Господин Арманд на память получил мяч; мастер тоже написал на нем свое имя. Ему еще сказали: «Как ты пишешь? Здрасьте, пожалуйста. Образованный человек, и как курица лапой». Тогда у него еще не было, еще не могло быть того веса, который позволил бы сказать: «Приятель. Почерк у меня не уродский, а интересный». (Так же как теперь, если на тренировке надо правой ногой бить в дальний угол, а вратари, халтуря, уже заранее встают туда, и он, совершенно случайно, врезает в ближний, и у него требуют отчета, тогда он со спокойной душой в качестве объяснения может сказать: «Дидактика!» Чтобы вслед за этим, если кто-то в ближний верхний раскрывает, закричать: «Этот защищай, дидактика, батенька!»)