Петер Эстерхази - Производственный роман

7Мой дорогой Петер!

Спасибо большое за недавнее любезное поздравление. Очень мило с вашей стороны, Петер, было вспомнить обо мне. Ни один мой день рождения, можно сказать, не был так торжественно обставлен, как нынешний, семьдесят пятый. Хоровой кружок приурочил его к милому пасхальному вечеру. Столы, убранные цветами и свечами, были заставлены калачами и напитками. В мою честь хор изволил спеть мою любимую песню, а затем все стали по очереди поздравлять, кто целовать — некоторые даже обнимать. Отдельно я получила в подарок бутылку шампанского со спрятанной у горлышка открыткой и большим букетом цветов! Меня даже сфотографировали. Отдельно поздравили государственный секретарь из министерства, главный ишпан комитата (Landsrat) и Местный Губернатор» Хотела бы я, чтобы это видела моя семья им бы было чему поучиться. Но я теперь совсем одна если и есть у меня кто-то, так это вы, дорогой Петер.

Но и вас здесь нет. Гостей же море. Этот Рубинштейн обещал прийти вечером и сыграть на досуге Рахманинова. Но играл этюды Шопена и, можно сказать, фальшивил. Кроме того, съел все мои бутерброды. Какая удача, что недостатка в них не было, можете себе представить, дорогой Петер. Видите, видите, старею и становлюсь все более раздражительной. С меня слетают слои доброты и терпения, я превращаюсь в тощую старуху.

Передайте от меня привет вашему отцу. Он бы тоже мог написать разок, не все только ваша добрая мама.

Целую и обнимаю вас,

P. S. Посылаю вам это интересное семейное древо. У «Любезного родича» сейчас большие проблемы из-за многочисленных забастовщиков. Кстати, у меня обедал этот ваш (или наш? Видите, видите…) великий поэт. Явился в клетчатом пиджаке а-ля Эстерхази и галстуке цвета спелого мака. Может, чтобы меня позлить? Или посчитал это революционным? Он хороший собеседник.

8Дорогой Петер!

Спасибо за уморительный отчет о Футбольной Гулянке — я не говорю, что и дальше в том же духе. Меня он жутко развеселил. Здесь есть один Агшоньи, он так гордится своим оленем с рогами восемнадцатого размера. Нутрий больше нет, разбежались; но в озере плавает много диких уток Пес Агон еще есть в природе, он ужасно толстый и любит полаять.

Напишите, прислать ли эстрагона. Высушить или зеленого? Ведь ваша милая мама обычно хранила его в засоленном виде, а я в засушенном.

Ну, теперь обнимаю вас, драгоценный мой Петер, и жду вестей.

Большой привет вашей дорогой семье.

P. S. Пожалуйста, не перепутайте адрес. Не 1010, а 1100 и 2ДН, а не 2/TV. Посылаю вам следующее высказывание.

Пометка на стену возле письменного стола.

9«Не переживайте, mon ami, в этом есть грамматическая прелесть, и все тут. И вообще, что вы без конца прячетесь за разными вещами?! Знаете, лапуля, самое главное, наверное: признать, что всякий факт — это уже теория… Чего нам искать за событиями, они уже сами по себе являются выводом. Так что не мельтешите».

10«Знаете, друг мой, весенний сезон весь был осовелый. Осовелый-пофигелый. Мы то выигрывали, то проигрывали». Да: ставки падали; поражение вызывало недолгую грусть, победа — такую же радость. «Знаете, друг мой, это еще в порядке вещей. Только вот ком в горле, его не хватает…» (Я хорошо помню тот день — тот позорный день, каким он обернулся, — когда он стоял, опершись локтями на забор, перед матчем, зрители уже собирались, играла запаска, и его то и дело спрашивали: «Петике, выиграете?» — «Не могу делать заявлений для общественности», — шутливо и небрежно отвечал он; все на всех надеялись; взглянув в лицо болтающегося без дела, ковыряющего жесткую железную трубу господина Чучу и обнаружив там такое же напряжение, как и у себя самого, мягко произнес: «Чучука, скажи, тебе здесь так же давит, как и мне?!» — и показал куда-то между сердцем и ложечкой. Господин Чучу тихонько рассмеялся, тихонько.)

Ситуация была следующая: солнце уже припекало, свет бил в глаза, как полотенце, («Вот, mon ami, о чем можно было бы поговорить, о полотенцах, непромокаемых и куцых кусочках материи». — «Произошло впитывание», — говорит Либеро, тяжело ворочая языком), ветры не дули, но поток воздуха был прохладным, бодрым, свежим: можно было вдарить. Стороннему наблюдателю могло показаться: незачем. Они ни вылетят, ни продвинутся вперед. «Вы молодцы», — говорили им болельщики и спрашивали друг у друга: «Коллега, у вас не найдется семечек?» — «Только жевательная конфета». — «Годится. Хорошо еще, что не карамель. Она полностью прилипает к зубам».

Даже если мастеру и не хватало кома в горле, он все-таки с большим энтузиазмом бросился в атаку. «За дело», — как он говорит, подавая сигнал… — несмотря на то, что несомненно осознает общественную пользу своей деятельности вне футбола. «К чему этот фейерверк, приятель. А вообще: знаете, друг мой, эдакий типичный ничейный матч. Такой можно легко выиграть или проиграть». Но это суетливое отсутствие ставок никогда не вызывало в нем безразличия; или если так случалось — ведь кто знает, что происходит во тьме интимных извилин сердца и души, — он сопротивлялся.

Солнце, значит, светило, ветер, значит, не дул. И когда сошел он с электрички — церемонно расшаркиваясь, что так злит других; «и знаете, друг мой, если бы я был другим, то я бы точно так же», — опустил голову и, легко освоившись с возникшей таким образом узкой перспективой обзора — что за гротеск, если принять во внимание его вклад в дело мирового сообщества! — поспешил прямо на стадион, на тренировку. (Что означало освоиться с узкой перспективой обзора? Это означало неровности почвы, знакомые бугорки, кочки, лужи, вы- и засохшие отпечатки подошв, особенно рубчатых, означало деревья, надписи на них, расширяющуюся панораму, мелькающую, если поднять взгляд выше, означала звуки: школа, детский сад, визжащая толстуха, сразу же вслед за ней истеричная молодая мамаша и мужчина с точильным станком, на вид спокойный и ее муж. Итакдалее. «Нескладная, друг мой, геометрия краешка человеческого глаза. Вторично, но навеки». Мастер — примерный патриот.)

Неужели Эстерхази склонил голову ради чистого искусства? Отнюдь. Исключительно из практических соображений. Но не буду говорить загадками: некоторая близорукость мастера часто давала пишу непродолжительному гневу. Свободно блуждающему взгляду при виде вскинутой руки все-таки нелегко установить: что это — этот взмах — приветствие ли, и если приветствие, то к кому обращено. Дорога от станции электрички до стадиона являлась той частью мироздания, где такая опасность существует; после той или иной победы, поражения или ничьей приоткрывается та или иная калитка, а в ней кто-нибудь стоит — для мастера все одно, — хоть картина Ренуара, ж он не знает, как себя вести. Это может быть неизвестный поклонник, но может быть и господин Пек собственной персоной, самый упорный из болельщиков («Друг мой, Центр Пека! Еще ни разу не слышали? Центр Пека?»), который присутствует на каждом матче (его зачастую приходится выводить со стадиона; в такие моменты игроки, и мастер тоже, злятся на него), перед схваткой, которая обещает быть трудной.