Лариса Денисенко - Отголосок: от погибшего деда до умершего

«Дорогая моя Труди, бесценный подарок судьбы, твое лицо и твой смех – два мои выхода отсюда в другое измерение. Сегодня я видел тебя во сне, ты то ли смеялась, то ли радовалась чему-то. Но ведь не всегда же эти два ощущения совпадают, правда? Ты смотрела в окно, не знаю, что ты там видела, может – наших детей, как они играют, они же играют, или еще малы, чтобы играть на улице?? На войне иногда кажется, что все занимаются не тем, чем занимались в той жизни. Даже дети. Хотя все это иллюзии, я понимаю, что дети все равно остаются детьми. Я хочу в это верить. Мне больно, что никак не могу ощутить их возраста, даже снятся они мне с разными лицами, а порой без лиц. Не пугайся, родная.

Я старался попасть в твой сон, но не смог, так как ощутил смрад крови, такой – немного сладкий, немного липкий, я никак не могу вырваться и перенести себя куда-нибудь без крови. Своей, чужой. Это говорит о том, что мое место именно здесь. Одно время я грешил на свой нательный крест – будто постоянно ощущал кровь Иисуса, но это прошло. Ты, конечно, скажешь, что я впал в ипохондрию, и будешь права, ипохондрия не лучшее убежище во время войны. Я помню об этом, моя дорогая, и обещаю вернуться живым.

Сейчас мы находимся в городе с очень мирным названием, можно назвать его Kornfrieden. [4] Город – пьянящий или питающий, как знать? Не знаю, сколько мы здесь будем оставаться, я всегда думал, что война дисциплинирует, но все чаще ощущаю неопределенность событий, странную текучесть времени, непредсказуемость людей. Раньше всех военных я подозревал в паранойе, помнишь, как я ораторствовал на одной вечеринке после прочтения мемуаров Людендорфа? Ганс шутил тогда, что самые упрямые и самые агрессивные военные – это те, кто изучал войны по мемуарам и картам, отдавал преимущество книгам, а не солдатикам; смешные пассивные милитаристы, которые считают, что оружие такое же легкое и элегантное, каким оно изображено на картинах художников. Я был одним из них! Впрочем, теперь я точно знаю, кто из художников никогда не применял оружия, не брал его в руки и не пробовал им убивать.

Да, параноиком я считал и нашего генерала-квартирмейстера Эриха Фридриха Вильгельма Людендорфа, и только теперь я сознаю, что ошибался. На войне действительно нельзя никому доверять, я имею в виду не только врагов. Бок о бок с тобой идет столько невежд, болванов, безумных детей, клинических идиотов и восторженных романтиков (не знаю, кто из них хуже), что все твои теории тотальной войны, выстроенные до мелочей, разбиваются, как волны, о буйки человеческих пороков, предрассудков, тупости и необразованности.

На войне героем может стать каждый, это предусмотрено в любой военной пьесе, кто бы ее ни написал. Порой я думаю: а что будет с теми героями там, в другой жизни? Статус героя изменяет людей, их поведение, самооценку, характер. У меня за плечами, во мне и со мной всегда было мое происхождение, гены, образование, семья. Это не гарантировало, но формировало самоуважение, вызывало достойное отношение ко мне остальных; укрепляло за мной самоуважение и почтение – надежнее, чем знак отличия на мундире. Все эти погремушки могут слететь, потускнеть, чествование героев надоедает быстрее, чем рассказы об их подвигах. И я останусь бароном и юристом, а уборщик может перестать быть героем, но уже никогда не сможет быть уборщиком.

Сегодня в который раз вспоминал Рильке с «Часословом»: «Ты, Господи, послал из всех часов, тот час, когда и чуждо мне и странно». Для меня всегда мой католический нательный крест будет важнее Железного креста. И я убежден, что мой Фюрер разделяет эту мою мысль.

Прижимаю тебя и целую, мой нательный крестик, мое пристанище, моя девочка».

«Я вглядываюсь в твое фото, Гертруда. Сколько раз я вглядывался в это фото, сколько времени я на тебя смотрел – если бы знал, точно мог бы сказать, сколько минут я был счастлив.

Мысленно губами я провожу по очертанию твоего лица, и замираю на той родинке, выпуклой родинке, которая на левом виске, на моем пике любви к тебе.

Твой пробор в волосах, это – мой путь. Тонкий, волнистый, он то теряется, то снова возникает, но он такой чистый и родной. Только на этом пути мне уютно, только здесь мне понятно, что я делаю и почему я именно здесь.

На днях меня забросило в одну местность, где я увидел этот костел. Он имел вид обнищавшей аристократки, каких немало было на просторах военной и послевоенной Европы. Худые до остроты барышни, с несогбенными спинами, в поношенных платьях нежных пастельных тонов, в которые въелась пыль, превратив их в побитый молью кроличий мех (этот оттенок тоскливого серого цвета повсюду). В поношенных платьях с оборками цвета старушечьего белья. С серебряными крестами на жилистых шеях. Серебряные кресты, тусклые от старости и неухоженности, не натертые, так как ослабли руки, не привычные к натиранию, ну, и чтобы никто не заметил и не отобрал последнее, что осталось.

На такую аристократку и был похож этот костел, я подумал, что он очень девичий. Нечасто костелы производят такое впечатление. Здесь венчался Оноре де Бальзак с местной дворянкой Эвелиной Ганской. Я бы хотел подарить этот костел тебе. Не земли, которые нам постоянно обещают, а именно этот костел.

Не думал, что на этой земле случайно обнаружу следы одного из любимых писателей. Помнишь его слова «Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер»? Я сегодня думал о зеркальном отражении этой фразы: благородство манер не всегда сопровождается благородством чувств. Мне пора сознаться тебе кое в чем.

Этот поступок не украшает меня, но ты так пышно украшаешь меня, что часто я чувствую себя рождественской елкой. Пора снять несколько шариков (или, может быть, все? Я пишу это, и меня знобит, боюсь, что ты отречешься от меня, если ты отречешься от меня – я превращусь в тлен, как в страшной сказке).

Я тебе рассказывал о Монике. Даже называл ее имя. Моника – нежная брюнетка с бровями, похожими на орла в полете. Из-за этой особенности ее бровей, казалось, что она тоже умеет летать. Она принадлежала к известному словацкому роду, я часто наведывался в Пресбург, я так страстно ее любил. Вечные тонкие блинчики, похожие на кружевные манжеты, которые подавала ее кормилица. С тягучим ванильным кремом, таким же густым, как мои мечты о ее поцелуях.