Джо Питерс - Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

Тогда мама позвонила в полицию и заявила, что отец похитил меня и ей нужна помощь стражей закона, чтобы вернуть сына. Она могла быть очень убедительной, разговаривая с полицейскими. А со следами побоев на лице ей тем более не составило никакого труда убедить их, что она – потерпевшая сторона, что она – хорошая и ответственная мать, которая заботится о благе ребенка, а отец – просто чудовище и бабник, которому нельзя доверить присмотр за детьми. Ударив ее и забрав меня, он невольно стал марионеткой в ее руках и помог ей создать образ невинной жертвы жестокого человека. В дело вмешалась полиция и приказала вернуть меня матери. Это означало, что отцу тоже придется вернуться, если он не хочет рисковать и оставлять меня с ней. Представляю, как это было мучительно для папы и, должно быть, заставило его еще сильнее невзлюбить маму.

Конечно, пока маме был нужен муж, ее план вполне себя оправдывал (согласно которому я использовался как средство воздействия: мой отец должен был бросить Мэри и остаться с мамой). Папа не хотел меня терять и был вынужден вернуться домой, зная, что мне нужна его защита. Мать играла на том, что меня он боится потерять больше, чем Мэри, и это сработало, хоть и ненадолго. Бедный отец, должно быть, чувствовал, что его словно разрывают на части. Он не желал бросать ни меня, ни Мэри, но боялся и предположить, что мама может предпринять дальше. Несмотря на то, что отец снова жил с ней, он нервничал, даже когда оставлял меня с ней в соседней комнате, он везде брал меня с собой, особенно на работу или к Мэри, когда больше не мог устоять перед соблазном быть с ней рядом.

Очень скоро мама поняла, что ее план провалился и чувства отца к Мэри слишком сильны, чтобы порвать с ней отношения. По крайней мере, пока он знал, что я в безопасности. Мамино самолюбие очень уязвляло то, что папа предпочитает быть с Мэри, и во мне она видела соучастника его преступления, еще одного врага, несмотря на то, что я был слишком мал, чтобы понять, что происходит между взрослыми.

Несмотря на взрывной характер отношений, мама и папа умудрялись настолько уладить все разногласия во время примирений, что мама беременела еще дважды, подарив жизнь девочке, названной Элли и рожденной через восемнадцать месяцев после меня, и мальчику Томасу, младше меня на три года. Наверно, в их отношениях была и настоящая страсть, помимо всего того гнева и ссор, посреди которых они продолжали играть в семью.

С самого рождения моя сестренка Элли стала маминой любимицей, ее маленьким ангелочком, и ей никогда не хотелось причинить ей вред или боль так, как мне. С Томасом мама обращалась плохо, но она не питала к нему такого глубокого отвращение, какое испытывала ко мне.

Согласно какой-то странной, извращенной логике, мать обвиняла меня в папиных проступках, но не Томаса и Элли. Может быть, потому, что я определенно был его любимчиком. Может быть, потому, что я был на него очень похож.

Люди, знавшие нашу семью в то время, рассказывали мне, что отец никогда не был так одержим моей сестрой и братом, как мной. Может быть, он считал, что они не были в такой же опасности, как я. Или что мать питает ко мне неприязнь, заходящую далеко за грани разумного. Или он специально держал двух других детей на расстоянии, в надежде, что она сильнее к ним привяжется, если они не будут напоминать ей о нем и Мэри. Возможно, папе просто нравилось быть со мной, потому что я был постарше и так преданно его любил. Когда у него появился сын, ставший его постоянным спутником, ему было больше нечего желать. Я не имею ни малейшего представления о том, что папа думал или чувствовал в первые годы моей жизни. Я только знаю, что он был моим героем, другом и защитником.

Вскоре после рождения Томаса папа и мама попытались исправить все раз и навсегда. Отец неохотно расстался с Мэри и постарался стать отцом всех шестерых детей (включая трех приемных), но не перестал бдитель но присматривать за мной. Испугавшись или получив от мамы, я прибегал и крепко хватался за него. И чем крепче я к нему привязывался, чем чаще искал у него защиты, тем больше это раздражало маму. Казалось, ее ненависть ко мне росла с каждым днем. Попытка воссоединения вскоре провалилась, и к моменту, когда мне исполнилось четыре года, мы с отцом практически постоянно жили у Мэри. Отчаянные попытки матери спасти свой второй брак рухнули, и она окончательно потеряла отца. Он подал на развод, и все что ей оставалось, – яростно обвинять нас при каждом человеке, готовом ее выслушать. Осмелюсь вас заверить, маме тогда многие сочувствовали. Но те, кто знал ее достаточно хорошо, нисколько не удивились бы тому, что отец выбрал Мэри.

Полный решимости освободить меня от власти матери, отец пришел в суд, чтобы заявить, что она никудышная мать и что меня опасно оставлять с ней. Были слушания в суде и разговоры со службами социального обеспечения, и папина сестра Мелисса как-то сказала мне, что начала верить в то, что отец слишком старается меня защитить и буквально помешан на этой идее. Никто в мире не мог представить, как мама на самом деле обращается со мной.

На каком-то этапе отношения моих родителей опустились до такого уровня, что отец убедил себя, будто Томас не его ребенок. Не думаю, что это правда, но кто-то, должно быть, рассказал, как видел маму с другим мужчиной. Отец стал недоверчив, и однажды эти подозрения так укоренились в его сознании, что он уже не мог от них избавиться. Наверное, он подсознательно хотел, чтобы мама тоже изменяла, – и ему не пришлось бы так переживать из-за собственного романа с Мэри. Или он надеялся, что мамина месть не заденет Томаса, если выяснится, что тот не его сын.

Я думаю, Мэри безумно любила отца, раз она терпела все происходящее и пыталась вернуть его даже после того, как моя мать родила ему еще двоих детей. Вернувшись к Мэри последний раз, теперь уже навсегда, папа пообещал развестись с мамой по причине нарушения ей супружеской верности, хотя я не представляю, как бы ему удалось это доказать. Мэри была очень взволнована, когда сообщила мне, что они с отцом собираются скоро пожениться и что мы втроем будем замечательной, счастливой семьей. Я был вне себя от радости и не мог дождаться момента, когда все уладится. Но всем взрослым, вовлеченным в эти перемены, пришлось пережить суровое и болезненное испытание.

Мэри вскоре тоже забеременела, добавив еще один этаж к зданию гнева и горечи в маминой голове. Эта последняя обида заставила ее преступить последнюю черту, и желание физической расправы над Мэри заняло все мамины мысли. И когда она нашла Мэри, то страшно ее избила, вкладывая в свои удары всю злость и обиду, как какой-нибудь головорез времен Дикого Запада. Я нисколько не преувеличиваю, рассказывая о том, какой сильной становилась моя мать, когда выходила из себя; тем, кому приходилось это видеть и испытывать на себе, казалось, что она одержима демонами.