Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз

– Вы не пейте так много, – предлагает проснувшаяся Римма, которая, должно быть, впервые в жизни видит, как мужчина сходит с ума по девке. Для нее это новость, потому что, выходя замуж, она надеялась, что мужчина будет не кем иным, как другом.

Сидим отяжелевшие: нажрались и напились. Пора куда-нибудь двинуться, но зады просто прилипли к стульям. Ни у кого нет сил подняться. Комната полна всеобщим равнодушием. Так должны были чувствовать себя римские патриции.

Звонок. Опять! Поднимаю трубку. Представляюсь. Голос в трубке. Мужской!

– Если вы не отстанете от моей жены, – говорит он почему-то мне, – я обращусь в полицию. Это последнее предупреждение.

– Я очень извиняюсь, но я говорю по-немецки, – отвечаю я ему.

Он вторично повторяет текст по-английски и кладет трубку. Я ошеломлен, что меня так несправедливо обвинили.

– Марк, кажется, это тебе звонили.

– Мне?! – он изумляется так, как если бы был святым Франциском, отказавшимся от человеческого общества и знающимся только с птицами и зверями.

– Мне кажется, звонил ее муж. Предупредил, что обратится в полицию.

– Этого не может быть!!!

Теперь Марк кажется бескрылым ангелом, от всей души желающим семье только добра. Он не понимает. Неспособен поверить, что так безосновательно его может пугать ревнивый муж. Он – просто воплощенная добродетель. Он самый нравственный из самых нравственных, который никогда не смог бы сказать соблазняемой чужой жене: раздвинь ноги, я войду в тебя сзади. У него вообще нет таких мыслей. Он почти кастрирован. Он как евнух, который лишь хочет поговорить, выпить в кафе чашечку кофе, сходить в кино…

Мне смешно, как он хлопает глазами и удивляется.

– Буржуй, – бросает он упрек позвонившему. – Идиот! А какой ревнивый! Теперь я понимаю ее… Теперь понимаю… Как ей должно быть тяжело. Как тяжело…

Действительно тяжело, если она тоже мечтает прилечь под него, а этот муж, последний кретин, не разрешает. Бедняжки. Но почему я?! При чем тут бедный Даниэль, в квартиру которого, может быть, вот-вот нагрянет рота полиции?! Меня беспокоит только одно – полиция. Если они сюда припрутся, я не смогу объяснить, что та девка мне совсем не нужна. Разве им скажешь, что я вовсе не сгораю от желания заполучить ее? Они не поверят. И уведут с собой, потому что убеждены: как черные хотят белых женщин, так приезжие иностранцы жаждут попасть в семьи буржуев и развалить их.

– Я хотел только встретиться, поговорить, – оправдывается Марк, почему-то решивший причислить меня к стаду идиотов.

И все-таки я вижу, что суженый той курочки несколько охладил его чувства. Не знаю, на какое время, но охладил.

– Значит, мы так и будем здесь сидеть, – произносит недовольная Римма – она имеет право пожаловаться на недостаток внимания.

– Нет, сегодня вечером пойдем на Елисейские Поля, – говорю я ей.

– И вы опять будете пить, – грустно констатирует она.

Марк идет по Елисейским Полям так, словно час назад был нокаутирован Мохаммедом Али. Не в состоянии поверить, что с ним могли так поступить. Идет один, и ничего ему больше не нужно. Олицетворение грусти. Открытая рана. Залитое кровью сердце Христа и мука Марии в одно и то же время. Он – раненный стрелой голубь мира. Он – Непорочное Зачатие. Он – чистая жрица. В силу этих причин лучше к нему не обращаться.

Мы входим в музыкальный магазин.

– Здесь есть бар? – спрашивает меня жертва презренного заговора Марк.

– На последнем этаже.

Он исчезает. Углубляюсь в мир музыки. Надев наушники, слушаю все по очереди. Слегка даже подскакиваю, потому что и другие, более нетерпеливые, слушатели двигаются. Начинает болеть голова. Музыка и головная боль – неотделимы друг от друга. В голове звенит. От звуков прячутся все мысли. Они жмутся в уголках черепа и не показываются, даже искушаемые лучшими исполнителями.

– Может быть, надо его поискать, – прерывает меня Римма, испытывающая чувство коллегиальности с Марком-Страдальцем.

– Он в баре.

– Пойдем, ему надо помочь.

Не знаю, надо ли, стоит ли ему помогать, однако так болит голова, что хочется как можно скорее убраться из этого музыкального Акрополя. Голова просто разрывается. Сейчас есть только одна боль – моя. Другой нет и не может быть. Никто не поймет, как мне сейчас больно. Никто!

Марка находим сидящим у бара, совершенно пьяным и… пишущим письмо. Он с некоторых пор не чурается литературы. Еще немного, и начнет сочинять стихи. Может, уже и сейчас пишет стихами. Белыми? Ямбом? Гекзаметром? После таких приключений все может быть. После таких событий пробуждаются скрытые таланты, способности. Может, в нем дремал Байрон, Уайльд, Бодлер. Скорее всего, Бодлер. Цветы зла.

– Идем, Марк, – зовет его наивная коллега, которая не понимает, что прерывать творческий процесс непозволительно.

Марк заказывает еще. Из подсунутой барменом бумажки я понимаю, что он пьет уже четвертую или пятую дозу. Да, алкоголь спутник радости и безнадежности. Это вечная истина, которую в этот момент подтверждает Марк-Мука. Он даже немного сердит. Недоволен. Объясняет, что будет пить столько, сколько хочет, да и письмо ему еще надо закончить.

Даже не спрашиваю, кому это письмо. И так ясно.

После музыки я трезвею, а Марк в этом баре самый пьяный, хотя этого никто даже не замечает. Он хочет заказать еще одну. Ему все никак не удается закончить письмо. Не сомневаюсь, что это будет шедевр. Мог бы попросить копию, но сдерживаюсь.

Алкоголь хорошо действует на его творчество. Видно, что ему приходят все новые мысли, таить которые было бы просто безнравственно, их надо обязательно изливать и изливать на бумагу, чтобы тот, кто будет читать, понял все и до конца. В баре темновато, поэтому до меня не добирается ни одна родившаяся в голове Марка мысль. Он все не заканчивает. Если вскоре не закончит, может в какой-то момент упасть с барного стула.

– Вы идите, а я вас догоню, – удостаивает нас обнадеживающей фразой новоиспеченный писатель.

– Мы никуда не пойдем, – заявляет по-прежнему солидарная Римма.

Знаю, что пишущим одиночество необходимо, однако сижу и не двигаюсь с места. Головная боль проходит. Боюсь, как бы писатель не вытащил другой лист. Наконец он кончает, хотя по затуманившимся глазам видно, что мог бы еще писать и писать.

– Что делаем? – спрашивает мученик, словно я не просидел рядом с ним почти час.

– Я хотел бы выпить, но не здесь.

Действительно хочу выпить, так как больше здесь нечего делать. Странно, но без алкоголя и табака не представляю себе мира. Все остальное кажется одними пустяками. Может, я уже алкоголик? Нет, это мне только показалось. Ничего подобного. И приходят же иногда дурацкие мысли в голову! Должно быть, это все музыка. От нее все беды. Не надо было сюда идти. Проклятая эта музыка – классическая, современная, джаз, рок.