Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз

Тащимся до Монпарнаса. Уже темно. В кафе кипит жизнь, мне наплевать и насрать на их жизнь и кафе, как и на их бокалы, и на их чашечки кофе – веселящиеся выпивают их от силы по одной. Нам нужно больше. Гораздо больше. В миллион раз больше! Мы совсем иначе веселимся.

Накупив вина, сидим на скамейке перед кафе. На расстоянии вытянутой руки на улице расставлены столики, стулья. Нас разделяет метр. Нас разделяет, кажется, только метр, однако между нами – пропасть. Никто не собирается перепрыгивать через нее. Никто не хочет быть на другой стороне. Мы рядом и в то же время недосягаемы. Из бутылки нам в горло льется вино. Кто-то готов возмутиться, но не отваживается. Мы не нарушаем их законов. Наши бутылки вина засунуты в непрозрачные пакетики. Их и нас охраняют ангелы. Они сидят рядом за столиками и о чем-то болтают. Мы сидим на скамейке и молчим. Если мы заговорим, они заткнутся. Мы не хотим лишать их дара речи. Они не хотят, чтобы мы говорили. Молчащие и мертвые им ближе всего и не так страшны. Для нас они ничего не значат. Для нас они – абсолютные нули, как и мы, правда, для них, хотя они и терпят нас рядом с собой. Они считают, что доставляют нам удовольствие. Увы, увы. Никто не доставляет удовольствие просто так. Никто. У меня лопается ремень…

Прихожу в себя дома.

– Пел, неприлично ругался, называл фашистскими прихвостнями, орал песни вермахта, – рассказывают мне обо мне не терявшие сознания.

Мне должно быть стыдно. Не за что! У меня голова идет кругом от гостеприимства, музеев, награбленных ценностей. Чувствую, что с меня всего этого хватит. Не знаю почему, но я перенасытился – пережрал и перепил. Возвращаю себя к жизни пивом, а в голове светло-светло. Только один вопрос: что я здесь делаю?

Тишина. Ответа нет. Тишина.

– Мы завтра уезжаем, – говорит Марк.

– Да, разумеется…

Да, разумеется, больше здесь делать нечего. Нечего. Все когда-нибудь отсюда уезжают – Рильке, Хемингуэй, Миллер… Все проводят какое-то время, разочаровываются и уезжают. Потом, конечно, возвращаются. Иные даже привозят молодых любовниц, чтобы показать себя и рассказать, как славно они здесь проводили время, какие все были замечательные, интересные, неповторимые, таких теперь днем с огнем не найдешь. Всегда нужно уезжать. Нет, я пока не собираюсь. Знаю, что там, куда поеду, будет в сто раз хуже. Знаю, что, как только выйду из самолета, буду жалеть, что не остался еще на день.

– Наш Восточный экспресс отходит завтра.

Объясняю, что ехать целый день – безумие. Лучше ночью. Убеждаю. Решено: следующей ночью.

– А почему вы должны ехать ночью? Поезжайте послезавтра днем.

Они раздумывают. Колеблются. Мое предложение очень разумно. Решено: послезавтра.

– Если послезавтра, – говорю, – то оставайтесь жить у меня. Попьем. В последний раз попьем. В последний раз приготовим себе еду и обожремся. Неизвестно, повторится ли это когда-нибудь…

Они соглашаются. Живут у меня. Я даже забыл, что квартира принадлежит не мне, а путешествующему в это время по желтому Китаю Даниэлю, который совсем не хочет возвращаться в Париж. Он не тоскует по Парижу, как я не тоскую по Вильнюсу.

Воскресенье. Злосчастное воскресенье. В Восточном экспрессе ищем свободные места. Мои приятели уезжают. Поезд набит битком. Поднимаем развалившуюся на четырех сиденьях немку. Она, конечно, недовольна. Марк вытаскивает предназначенную для момента расставания бутылку бренди. Пьем по очереди из горлышка, стоя. Немке, с которой они будут ехать до Штутгарта, противно. Пускаем бутылку по второму кругу. Молчим, потому что все уже и так сказано. Сказано тысячу, миллион лет назад.

– Если как-нибудь, – говорит мне Марк, передавая бутылку, – она тебе позвонит, скажи, что я позвоню ей из Австрии.

– Хорошо, – говорю.

Он даже сейчас не теряет надежду. Я верю, что придет тот день, когда он вернет себе все с избытком.

– Было приятно, – говорит Римма.

– Никогда больше не плачь. Все – одно говно.

Голос объявляет, что провожающим пора выходить из вагона. Тянем еще бренди, меньшую часть оставляем на дорогу. Оно теплое, как и это воскресенье, от которого уже даже и не плохо.

– Позвоню, когда приедем. Ночью. Около двенадцати. Будешь дома?

Конечно, буду, куда я денусь в этом городе. Поезд трогается. Стою на перроне и слежу за ним глазами. Поезд поворачивает. Исчезает последний вагон. Как будто так и должно быть. Архетип разлуки.

Стою на бульваре Страсбур у Восточного вокзала и не знаю, в какую сторону двинуться. Если бы сказал, что мне сейчас не тоскливо, солгал бы. Город пуст. Меня, может быть, в нем тоже уже нет.

Пойду в Сен-Дени.

На бульваре Сен-Дени пожар. Все проститутки, бросив работу, любуются пламенем и смелостью пожарников. Огонь вырывается через окна. Пожарники спасают людей. Всеобщее движение и всеобщий интерес. Девушки из Сен-Дени хлопают в ладоши, когда пожарник технически безукоризненно выполняет свои обязанности – вытаскивает людей из пламени. Приятно видеть столько скопившихся в одном месте девушек. Есть куда посмотреть, однако воскресная грусть заглушает и это удовольствие.

– Явился, как договорились, – говорю открывшей двери специалистке по санскриту, у которой ногти на ногах сегодня украшены тремя литовскими цветами.

Она смотрит на меня ничего не говорящими глазами и не приглашает войти. Уже собираюсь повернуться и отправиться обратно – в Париж.

– Заходите, – говорит она мне. – Может, сумеете вырвать моему ребенку зуб. Он боится идти к врачу. А завтра уезжает в Канаду.

Вхожу. Всюду беспорядок. Она представляет мне пугливого ребенка и дает обычные клещи. Ничего не понимаю.

– Ему нужно вырвать вот этот зуб. – Она тычет пальцем в разинутый детский рот.

И не подумаю, только-только придя в дом, вытаскивать детям зубы. Конечно, если бы я был садистом, то лишь порадовался бы такому случаю, но сейчас…

– Нет, я не буду рвать, – говорю.

Разочарование в глазах у обоих. Они так надеялись.

Они питали надежду, что я вытащу с корнем здоровый зуб, который еще даже не качается. Иначе и быть не может. Оглядываюсь и улавливаю крепнущую вокруг атмосферу Твин-Пикс. Начинаю жалеть, что пришел.

– Подождите в саду, – говорит она и выставляет меня из дома.

Сижу в саду за столиком. Курю. Украшенная тремя цветами специалистка по санскриту не появляется. Не знаю, что я здесь делаю. Не знаю!

– Мой сын отдает вам свое мороженое, – говорит она таким тоном, словно я намеревался отнять у ее отпрыска жизнь.

Мне не нужна жертва. Мне ничего не нужно. Притащился сюда только затем, чтобы убить воскресенье.

– Очень жаль, но столько работы, столько работы…

Опять ничего не понимаю. Она сама вчера звонила и приглашала навестить ее. Только сейчас меня озаряет: она сумасшедшая. Она не притворяется сумасшедшей. Она настоящая сумасшедшая!!!