Стивен Вулф - История Кометы. Как собака спасла мне жизнь

Началось ополаскивание, и собака словно съежилась до размеров кожи. Дочери вытерли Комете тело, но с головы и шеи продолжали падать капли. Борзая подошла ко мне, но я не мог нагнуться. Попробовал протереть ее стоя, но ничего не получилось. Разочарованная Комета повернулась к девочкам и увидела у них в руках полотенце – они заканчивали вытирать Коди. Борзая подбежала, наклонилась и, подсунув голову под ткань, двинулась вперед, как машина на автомобильной мойке. Все замерли, боясь спугнуть это чудо. Затем дочери одновременно принялись осторожно сушить ей морду.

– Вот теперь, думаю, она нас по-настоящему полюбила! – воскликнула Джеки.

А я понял, что они тоже влюбились в Комету.

Хотя она стала полноценным членом нашей семьи, не требовалось талантов Шерлока Холмса, чтобы заметить, что главное внимание борзой сосредоточено на мне. Это было особенно видно на озере. Она подчинялась правилам утиной охоты, играла в догонялки, веселилась и принимала участие во всех забавах. Собачьи буйства могли продолжаться часами, но Комет выходила из игры раньше. Обычно через тридцать минут находила мое кресло и устраивалась у ног. Поначалу я поощрял ее продолжать веселиться. Говорил:

– Беги! Ты не нянька, чтобы присматривать за мной. – И каждый раз у моей дамы опускались внутренние кончики бровей, она немного щурилась, и на морде появлялось выражение как у возмущенной дочери, сомневающейся в здравом уме отца. Комета не закатывала глаза – медленно опускалась и с достоинством вытягивалась на песке.

Я решил, что, может, физиология собаки такова, что ей требуется отдых. Имея тонкую жировую прослойку, английские борзые быстро устают, если долго находятся на сильном холоде или изнуряющей жаре. Летом на озере душный воздух кипел от зноя. К середине сезона кожа у людей дубела от загара, а шкуры ретриверов выгорали до грязновато-белого цвета. Вероятно, Комета с трудом переносила жару: не помогали даже купания в прохладной воде, – однако, прерывая игры, не выглядела усталой, держалась сдержанно, но не враждебно. Поднимала голову, если Фредди или девочки звали ее продолжить баталии на воде, не двигаясь с места. Собака казалась поглощенной своими мыслями, а не утомленной.

Мое здоровье ухудшалось – случались дни, когда я даже не мог посидеть у воды. Но если оставался дома, то не лежал в постели, устраивался в кресле у выхода на озеро. Если я посылал Комету поиграть с собаками, она оставалась у стеклянной двери – мускулы напряжены, уши настороже, взгляд немигающий – и настойчиво требовала пустить ее внутрь.

– Собака превращается в сиделку? – спросила Кили, в очередной раз открывая Комете дверь в дом.

– Заметила? – Я невольно смутился. – Почему ты думаешь, что это связано со мной?

– А как же иначе? – отозвалась дочь. – Где бы она ни находилась, ей постоянно нужно знать, где ты и чем занимаешься.

– Вряд ли, – возразил я.

– Ты ее, похоже, совсем заласкал, – пошутила Кили. – Никто другой не горит желанием проводить с тобой столько времени.

– Очень остроумно. Я ее вовсе не ласкаю. У нас на это есть Фредди. – Каждый день я пытался донести до родных, что заметил в борзой. – Сначала я полагал, будто это ее реакция на жару и возню с ретриверами. Комета устает и смущается.

– Скажешь тоже – смущается, – усмехнулась дочь. – Даже отдыхая в семейной спальне, Комета чувствует себя как дома. Хитрюга – вот кто она.

Комета сумела своим обожанием втереться во все, чем я занимался днем. Ее присутствие редко было навязчивым – скорее чем-то вроде шума волн. Его не замечаешь, но действует он успокаивающе. Если не считать тех минут, когда собака будила меня по утрам.

Я упрямо не слушался совета Фредди переместиться на первый этаж, считая, что подъем и спуск по лестнице – хорошее упражнение и для меня, и для Кометы. Кроме того, оставаясь в семейной спальне, я всем показывал, что продолжаю справляться с обязанностями мужа. Комета спала на подстилке в досягаемости моей руки, но с рассветом, легко вспрыгивая на кровать, будила пристальным взглядом, словно тыкала палочкой. В открытое окно долетали мелодичные всплески бултыхающихся в озере собак – звуки несомненно приятные, но я предпочел бы услышать их позже. Я открывал глаза и видел отражение своего лица в обрамленных коричневыми веками искрящихся черных сферах и улыбчивую острозубую морду. Картину довершал неспешно машущий длиннющий хвост. В ответ на мое недовольство собака гулко подвывала: «Пора вставать! Пора вставать! Утро, пора вставать!»

Я же спросонья бубнил одно и то же:

– Комета, еще рано. Давай минутку поспим?

В ответ собака сразу ложилась на одеяло и переворачивалась на спину, выставив переднюю лапу к потолку и вытянув задние. Открытое от груди до хвоста брюшко словно приглашало легонько почесать. Повернутая набок голова терлась о простыни. Почесывание продолжалось несколько минут, и за это время исчезало мое нежелание вступать в новый день.

– Хорошо, встаю.

Раннее утро на озере завораживало. Еще не развеялись запахи ночи, и на границе света и тьмы то и дело мелькали ночные зверьки. Чуткие уши Комета поворачивались на шорохи в прибрежной траве, зоркие глаза следили за каждым призрачным движением. Нос исследовал запахи, оставленные на растущих на песке диких цветах. И все это проделывалось с неудержимым энтузиазмом, будто впервые, и накануне она не обоняла эти же запахи и не видела те же картины. Наверное, все-таки что-то менялось. Я не сомневался, что Комета жалеет меня из-за того, что я не способен ощутить разницу.

Но сколько бы ни возникало вокруг возбуждающих моментов, собака не рвалась с поводка, не мчалась вперед сломя голову, а подолгу задерживалась, исследуя очередной запах. Не догоняла разбегающихся кроликов и позволяла уткам беспрепятственно уплывать. Как бы ни манили и ни возбуждали ее запахи, она не охотилась, как велел ее инстинкт борзой.

Споткнувшись, я уперся в землю рукой и, выпустив поводок, решил, что Комета, как повелевают ей гены предков, немедленно убежит. Но собака стояла рядом и наблюдала, как я пытаюсь подняться. В очередной раз оступившись, я спросил:

– Девочка, да ты, наверное, боишься? И поэтому не убегаешь?

Комета нехотя подняла нос от чьей-то норки у корня гниющего тополя. «Боюсь, как бы не так!»

Выпадали дни, когда я вообще не мог подняться с постели. Иногда по четырнадцать часов лежал с судном и маялся, пока кто-нибудь не возвращался домой и не помогал мне встать. Несмотря на мои повторяющиеся проклятия и жалобы на судьбу, несмотря на нескончаемое владевшее мною уныние, которое перемежалось лишь болезненными вскриками от мучительных спазмов, Комета никуда не уходила, тихо устраивалась рядом и опускала голову мне на грудь, внешне довольная, словно деревенская собака на залитом солнцем крыльце. Ее поведение не походило на поведение ее сородичей. Более того, в нашем бессловесном диалоге я словно бы услышал ее рассудительный голос: «Все в порядке. Я понимаю».