Стивен Вулф - История Кометы. Как собака спасла мне жизнь

– Комета, назад! Отойди! В сторону! – Я не мог подобрать нужных слов. Наконец она попятилась, давая мне пространство открыть дверь и выползти на плитки ванной.

Вскоре я научил борзую открывать дверь душевой, потянув за банное полотенце, которое привязывал к ручке. Еще несколько таких падений, и собака стала опытным спасателем на водах – подставляла мне ошейник, чтобы я ухватился за него, и вытаскивала из душевой. Поначалу вид ее мокрой лохматой морды, смотревшей на меня, как морж на рыбу – сверху вниз, смешил, но по мере того, как мне становилось хуже, эта морда делалась все больше озабоченной, и приходилось успокаивать борзую: «Все в порядке, Комета, я не смогу утонуть на глубине в один дюйм».

Переехав в Седону, Фредди пыталась вытаскивать меня из дому в галереи, рестораны, клубы. Хотела посещать студию Бена Райта и наблюдать за его работой. Приятели, познакомившиеся с нами как с супружеской парой во время прежних приездов Фредди, зазывали нас к себе. Я редко был настроен идти в гости, и жена постоянно отклоняла приглашения за исключением случаев, когда шла без меня. Наши бывшие соседи и добрые друзья Билл и Яна, боясь показаться навязчивыми, держались в стороне. И хотя Фредди постоянно просила моего разрешения пригласить их к нам выпить, я так сильно уставал, что не способен был на светскую болтовню. К тому же и в знакомой обстановке я продолжал испытывать панические атаки и от любой беседы, кроме разговоров с Фредди, в мгновение ока покрывался обильным потом.

Я еще был способен пройти несколько кварталов с Кометой, обычно пользуясь для опоры палками и борзой, но все чаще брал с собой ходунок и пристегивал к нему собачий поводок. Не знаю, кто из нас больше ненавидел эту штуковину. Завидев, что я беру ходунок, Комета отбегала, заставляя волочить его к ней. Но как только я приближался, делала от меня короткий шаг и снова оказывалась вне досягаемости. Я ворчал все громче, и, в конце концов, она позволяла прицепить к ходунку поводок, но демонстративно отворачивалась, чтобы я не сомневался, что она думает об этом жалком приспособлении.

Фредди ушла с должности заведующей кардиологическим отделением Линкольнской больницы, куда поступила на работу восемь лет назад. Мы не надеялись, что она сумеет найти равноценное место в окрестностях Седоны, и оказались правы. После нескольких месяцев в роли мастерицы на все руки, служанки, домоправительницы и круглосуточной сиделки жена объявила, что меняет профессию. Единственная развивающаяся отрасль в Седоне была недвижимость, особенно все, что касалось сдачи мест отдыха на условиях таймшера. Фредди ничего в этом не смыслила, однако окончила трехнедельные курсы и получила достаточно знаний, чтобы сдать экзамен штата Аризона. Это давало ей право продавать недвижимость.

Часто Фредди трудилась на новой работе по десять часов. Риелторы, с которыми она подружилась, вовсю использовали возможности многочисленных проходивших в Седоне кинофестивалей, джазовых фестивалей и других культурных мероприятий, и я обрадовался, когда жена присоединилась к ним, стал не так остро испытывать чувство вины. Общение сглаживало для нее негативную сторону новой профессии – необходимость общаться со скептиками, приходившими на презентации лишь для того, чтобы бесплатно прокатиться на вертолете. Стресс усиливало и то, что ей не полагалось постоянной зарплаты, а только комиссионные со сделок. Рабочая неделя Фредди больше не заканчивалась вечером в пятницу – суббота и воскресенье стали ключевыми днями в ее рабочих планах, поскольку в это время приезжали потенциальные покупатели земельных участков. И она должна была находиться рядом, если кто-нибудь из них дозрел бы подписать купчую.

Забежав в какой-нибудь бар выпить на скорую руку с сослуживцами, Фредди часто возвращалась в темный дом, где ее радостно встречал только золотистый ретривер. У нее оставалось мало времени и все меньше сил на домашнее хозяйство и уход за больным мужем. Потные простыни накапливались быстрее, чем я мог справляться со стиркой. Белье оставалось в стиральной машине, потому что я не мог наклониться и вынуть его из загрузочного барабана. По той же причине из посудомоечной машины не убирались тарелки. Против депрессии и панических атак мне снова прописали такой набор лекарств, в котором я едва мог сам разобраться. Всем этим приходилось заниматься Фредди. Сандоз не хватало ее уютного присутствия у камина, и, несмотря на мои попытки утешить, собака все больше грустила. Или попросту была голодной. Я не мог кормить собак, потому что у меня не получалось наполнить их миски и поставить на пол. И когда жена возвращалась с работы, на нее набрасывались две ненасытные псины.

Комета присвоила себе функции сторожевой собаки – в течение дня время от времени обходила дом и через окна и стеклянные двери осматривала передний и задний дворы. Если я просил ее успокоиться, она не обращала на меня внимания. А если кто-нибудь оказывался в нашем переднем дворе, подбегала ко мне и смотрела в глаза – в ее понимании это было равносильно лаю. Комета научилась чуять, когда мне грозил очередной мышечный спазм, и подталкивала к ближайшему креслу, прежде чем он начинался. Я не отказывался от помощи, но меня немного раздражало ее высокомерное отношение: собака вставала передо мной с таким видом, словно не могла поверить в мой идиотизм.

Рабочая смена Комета начиналась, когда Фредди уходила на службу. Она вскакивала ко мне на кровать и напряженным взглядом и повизгиванием намекала: пора вставать, пора вставать! И обычно могла уговорить прогуляться. Мы оставляли Сандоз всхрапнуть во дворе или подремать дома в ожидании Фредди.

Год за годом мы с Кометой обходили три соседних квартала. Собака понимала, что должна идти вплотную ко мне, и со временем выработала собственные методы, как меня охранять. И одна из ее любимых стратегий была такая: если к нам неожиданно приближался незнакомец, она поворачивала ко мне голову, а к нему свой мускулистый зад – собственным телом прикрывала меня от возможного толчка. Пока мы гуляли, Комета демонстрировала повадки внешне раскованного, но в высшей степени собранного телохранителя.

Однажды, когда в окрестностях никого не было, мы с ней решили пройтись. Сгорбленный, опирающийся на палки, я был, в сущности, не выше маленькой старушки. Комета почему-то нервничала: отбегала на несколько шагов, настораживала уши, возвращалась и снова отбегала. Я пытался понять, что она слышит, но различил лишь слабый шорох прелых листьев под кустами. Вдруг откуда-то из кустов на нас выкатился ком листьев, а из него выскочила и бросилась прямо на меня черная с белыми пятнами, худющая, кожа да кости, собака. Английский пойнтер, не зарычав и не залаяв, попытался укусить в лицо. Я закрыл глаза руками и, выронив палки, потерял равновесие. Уже падая и пытаясь смягчить ладонями удар о землю, я увидел, как Комета прыгнула между мной и агрессором. Пойнтер отпрянул, затем, оскалив зубы, повернул к нам. Комета бросилась туда, где я лежал на спине, и, вся напружиненная, встала рядом. Жертвуя собой и ничего не предпринимая, она упрямо стояла между мной и обезумевшей собакой. Я был вынужден смотреть, как после стремительных укусов пойнтера кривится от боли ее морда, и слышать ее почти человеческие крики. Ум приказывал телу: «Делай же что-нибудь! Хоть что-нибудь!» Я схватил свою тяжелую палку и принялся тыкать в голову пойнтера. Несколько глухих ударов подсказали мне, что я попал в цель. Агрессор взвизгнул и скрылся.