Максим Бутченко - Художник войны

– Слюшай, тут, свабодно, – внезапно прервал размышления Толика стоящий перед ним грузин.

Оглянувшись по сторонам, Неделков осмотрелся – все столики в кафе заняты.

– Да, присаживайся, – сказал беспечно Толик. Он особо не переживал.

– А, слюшай, спасибо, дарагой. Гиви, Алико, тут парен нас приглашает, – вдруг пришедший сказал в сторону еще двоих жителей Кавказа.

Неделков чуть поморщился. Отказать неудобно, а сидеть с тремя незнакомцами – не очень-то хотелось.

– Да, дарагой, что такой грюстный? Давай выпьем за встречу, – сказал первый подошедший, которого, как оказалось, звали Гия.

Толик знал свою слабость. На первом курсе он пошел на день рождения к сокурснику и так напился, что не помнил не то что, как оттуда выбрался, а еще и весь следующий день пребывал в пробелах опохмеления.

– Я не буду, – серьезно сказал он.

– А пачему, что спарстмен, да? – с улыбкой проговорил Гиви.

– Нет, художник, – не поняв шутки, ответил Неделков.

– Вах, художник. Мой дядя Вахтанг – художник. Так нарисует горы, барашков, гроздья винограда, картину обцеловать хочется, – продолжал Гия беседу.

Толик чуть улыбнулся, друзей настоящих у него не было, он любил одиночество, размышлял, бродил вместе со своими мыслями по городу. И теперь хотелось выдохнуть, избавиться от напряжения, в котором он жил последние месяцы, вкладывая себя без остатка в каждое полотно. А подошедшие не унимались, докучая его уговорами.

– Вот вино, не моча какая-то, а настоящее, из Кахетии. Дядя прислал. Еще меня благодарить будешь, давай? – медленно проговорил Гия.

И показал, отвернув полы серого пальто, бутылку с красной жидкостью.

– Ну, наливай, – также медленно, опасаясь за каждое свое сказанное слово, проговорил Анатолий.

Вначале выпили за встречу, потом за интернациональную дружбу, потом за Украину, Грузию, женщин, за самого старшего среди них, за родителей, за учебу в Ленинграде. И все. Тут нить событий, намотанная на клубок в голове Толика, обрывается.

Следующий кадр – он лежит на кушетке. Незнакомая комната. Ободранные обои. Рядом столик, заставленный бутылками с вином и тарелками с остатками чего-то размазанного темно-красного. Голова – бурлящий суп на огне, так же булькает и как будто идет пар. Осмотревшись, Толик увидел двоих мужчин кавказской национальности, но, хоть убей, не помнил кто это.

– Гия, Гия, художник праснулся, смотри как плохо ему, – сказал один из мужчин и налил в граненый стакан саперави.

Так продолжалось почти три недели. Потом Толик кое-как добрался до училища, узнал, что пропустил выпускные экзамены, и вернулся на квартиру к Гии.

– Я все просрал, все, все уничтожил, вот этими руками, – Толик плакал, как младенец, стучал кулаком по столу.

Он не сдерживал слез, которые катились градом. Постанывал, как подбитая собака, стучал кулаком по столу, просил налить ему и залпом выпивал очередной стакан вина.

– Как же так, я ведь мог стать великим, понимаешь, Гиви, мои картины выставлялись бы в столице, – заплетающимся языком он рисовал своим собутыльникам воздушные замки.

А грузины молча смотрели на него – мягкий, чувствительный кучерявый мужчина сидел на стуле, слезы катились по изгибам его лица, падали, как капли дождя.

– Дарагой, ти будешь рисовать, вот увидишь, – говорил ему один из сидящих.

– Зачем, зачем и для кого?! – взорвался стоном и ревом Толик. – Для кого, для кого я буду рисовать? – спрашивал он Гиви, но никто не мог дать ему ответа.

Пройдут годы, но Толик будет помнить это состояние – будто его дом, внутренний дом его души, сгорел, и он ходит по пепелищу, пытается найти родные ему вещи, кисти, мольберт, краски – все сгорело, обуглилось, почернело. Он брел по развалинам своего сердца и трогал головешки, смотрел по сторонам и не мог поверить, что произошло именно так.

Из училища Неделкова выгнали. Ни о какой карьере художника уже не могло быть и речи. Он вернулся в Ровеньки, устроился слесарем связи на шахте, одновременно обслуживая телефонные линии двух близлежащих поселков.

Через год женился. Первый сын, Сергей, вначале порадовал его, но потом принес огорчение – он и внешне и характером был далек от него. А вот Антон, младшенький – его Толик полюбил, когда увидел еще в роддоме. Кучерявый мальчик совсем не отличался от отца в детстве. А когда вырос, так же хорошо рисовал. Толик воспринимал художественную карьеру сына, как свою.

– Сынок, когда рисуешь, представь свою душу, парящую в воздухе – над миром, городом, полем. Она должна впитать пространство, раздуться, как воздушный шар. И сынок, душа должна обязательно взорваться. Понимаешь, все должно вылететь из тебя, распластаться, перенестись в картину, – говорил папа маленькому Антону.

А когда тот вырос и поступал в институт, то каждый раз при поездке сына в Луганск Толик замирал, как раненая птица, словно ожидая своего исцеления. Но, увы, младший сын так и не смог пересилить родовое проклятие Неделковых. И тогда жизнь для отца совсем потеряла смысл.

И вот утром – очередное колкое похмелье. Толик взял себя в руки, посмотрел на экран телефона. Множество сообщений с одним текстом: «Антона подстрелили». Толик не мог поверить своим глазам. И к вечеру уже был в лагере ополчения. Когда проходил мимо тяжелых орудий, каких-то людей, палаток, молил небеса, чтобы Антон жил, а если нужно, то пусть ангелы смерти заберут его. Подойдя к серому полотнищу палатки, где находился сынок, Толик замер, как когда-то замирал перед картинами. Сейчас там лежит самое лучшее, что есть в его жизни. Именно Антон придает его существованию смысл.

На кровати лежал сын. Глаза закрыты. Умер? Как же так? На лице Толика прорезались слезы, он не мог удержать их потоки в себе. Но тут больной открыл глаза:

– Батя, ты пришел. Ты…ты… не мог не прийти.

И впал в полудрему. Оказывается украинский снайпер выследил Художника, когда тот стоял у кустов. Но немного промахнулся, и пулю, задевшую легкое, уже удалось достать из тела.

Толик смотрел на сына, лежащего на какой-то старой кровати, клетчатое одеяло укрывало его тело, щетинистое лицо страдальчески перекосило. Подойдя ближе отец, судорожно сжимая в руках сумку, осматривал своего ребенка. По лицу его катились слезы, а губы непроизвольно что-то бормотали. Казалось, никто не мог услышать его тихих слов. И только муха делала круг над головой человека с кудрявыми седыми волосами и пронзала звуковые колебания, которые для нее не несли никакого смысла. Жужжание мухи, как музыка неведомой песни, разносилось в пространстве вместе с одним тихо повторяющимся и повторяющимся словом: «Отомщу».