Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

Не сводя глаз с огня, Тед присел на руинах отцовой профессиональной жизни, а пламя, пожирая плакаты, поплевывало клевым голубым и оранжевым и выбрасывало в воздух бог знает какие вещества.

– Ты уверен, что вьюшка открыта? Ладно тебе, пап, тут есть чем гордиться. Ты часть доныне существующей культуры, «чуть-чуть – и ты пригожий» [136]. Это ж классика. Не просто реклама, а краеугольные камни культуры, машины времени.

– Тут в основном не мое. Не знаю, зачем они мне. Твоя мать небось собирала. Гордилась вопиющей херней. Не понимала ни черта.

– Чего не понимала?

– Хер с ним.

– Нет. Чего?

– Не хочу я полоскать ее больше. Все позади.

– Что, пап, что мама не понимала?

Марти глянул на сына и вздохнул:

– Как мне стыдно.

Теду было ясно, что отец не врет. И он видел, как из-за глубинной разницы восприятий прямо у него на глазах родители отдаляются друг от друга. У этой пары и без того все было не просто, но хватило бы и вот этого – ее искреннего желания хвалить мужа за достижения, которые лишь добавляли ему стыда, собирательства как мучительного выражения любви, что растравляли самому Марти его же самострелы. Любовь убивает так. Тед, кажется, готов был заплакать. Словно оказался в глубокой темной воде, попытался нащупать ногами почву, оттолкнуться, всплыть к свету. Осознал, что голос у него стал вдруг на октаву выше обычного, как у болтуна-бодрячка, торгаша, но, как и мама когда-то, он хотел выручить отца. Хоть на миг. Любовь ли это? Или недостаток смелости? Есть ли разница? Тед не знал. Может, малая толика воздуха и света спасет их всех, спасет – или уже убьет наконец.

– «Удвой удовольствие, удвой веселье» [137]? Тоже классика. Помню тех близняшек. Разве забудешь «Даблминтовскую» двойню? «“Фольксваген” – мысли мелко». Классика.

– Не мое.

– Ты сделал автомобиль Гитлера самым продаваемым в Америке. Кто так может? Ты! Ну то есть ладно тебе.

– Прекрати. Не то сблевну.

Тед вытащил из свалки плакат печально известной «ромашковой» кампании 1964 года в пользу будущего президента Линдона Джонсона. Политическая реклама: девочка ощипывает лепестки с ромашки, произносит числа, они превращаются в обратный отсчет ядерного взрыва, учиненного красными в Судный день. Не исключено, что это была первая политически агрессивная реклама в истории телевидения. И уж точно одна из лучших. Леденящая душу агитка. Тед припомнил и изобразил техасский выговор закадрового голоса Линдона Джонсона:

– «Мы должны любить друг друга – или умереть».

– Геббельсу не к чему придраться, пацан, я во время войны держал ухо востро.

– Ты знаешь, как я ненавидел тебя за эту рекламу? Мне было восемнадцать. Если бы мои друзья в Коламбии обнаружили, они бы меня урыли.

– Воткнули бы тебе ебаную ромашку в дуло? Вы были сплошь слюнтяи. Это вот – из того же миллиона мелочей, за которые я должен, извиняться?

Тед почуял, как его тащит старым семейным отливом в ссору, но успел поймать себя – и отца заодно, – успел увидеть перед собой человека, маявшегося человека. Марти часто казался Теду дешевой поделкой-Иисусом, какие попадаются в витринах магазинов в Вашингтон-Хайтс или в не на шутку католических районах города. Смотришь на такого Иисуса, склоняешь голову набок, чуть-чуть, и выражение лица у Сына человеческого меняется. Китч невыносимый, но завораживает. Иисус под «черной» лампой. Тед положил это в мысленную папочку годных названий для музыкальной группы. Дамы и господа, сомкните длани – «Иисус Черной Лампы»! Тед как-то раз видал такое в студгородке Коламбии: отводишь взгляд на миллиметр – и Иисус превращается в Сатану. Иисус. Сатана. Иисус. Сатана. Так же и Марти – то благой, то пагубный, туда-сюда. Папа. Человек. Папа. Человек. Тед осознал, что на самом деле Марти как человек – где-то посередине, между крайностями, но никак не мог его там засечь, не дать ему переключаться туда-сюда со спасителя на обвинителя. Тед решил пока сосредоточить взгляд на человеке – человеке, которому больно. Похлопал отца по плечу:

– Писать за деньги – не позор, Марти. Есть на что еду брать.

– Есть на что в колледж тебя засунуть.

– Есть на что в колледж меня засунуть.

– Чтобы ты потом мог швыряться арахисом в пуэрториканцев.

– Чтобы я мог швыряться арахисом в пуэрториканцев.

– Ну, по крайней мере, одно было правдой: мы, «курильщики “Тарейтона”, будем драться, но марку не сменим» [138].

– Может, вот это стоило бы продумать получше.

– Ты «удар держал и дальше шагал» [139], дорогой мой человек.

– «Человек в рубашке “Хэтэуэй” – только так» [140].

– Ты «заслужил сегодня передышку» [141]. – Марти умолк. – Дай мне передохнуть, Тед. – Марти потрепал Теда по голове. – Спалим все, – объявил он. – Награду за совокупность пожизненных незаслуг впервые в этом году получает пара, тандем отца и сына из Бруклина, Нью-Йорк…

Марти швырнул в огонь еще журналов, опрыскал их горючкой и притих. Тед приметил, что Марти припас пакет маршмеллоу – причудливо завершить самоистязательное сожжение. Дальше Марти говорил очень тихо, не сводя глаз с плясавшего пламени:

– Думаешь, мне одному нужно прощение, Тед? На тебя жизни еще хватит, а ты даже не знаешь, что с ней делать. Молил бы меня о прощении. Я тебя сотворил.

Спаситель. Обвинитель. Спаситель. Обвинитель.

– Верно, ты меня произвел, а также, может, «то самое пиво, какое нужно, если берешь больше одного» [142]. Хочешь и меня сжечь со всем остальным твоим паршивым выхлопом?

Тед подобрался к камину и сунул руку в огонь. Марти завопил:

– Нет! Рука! Твоя прелестная ручка!

Тед показал Марти руку – он лишь хотел прикурить косяк, а не устроить себе средневековое само истязание.

Ул ыбн у лс я, сделал глубокую затяжку и, пока держал дым, протянул самокрутку отцу.

– Травка. Нет. Ни за что. Я на таблетках.

– Да ладно, пап, чуть-чуть не повредит… Это называется «давление общественного мнения», старичок. Все крутые папашки делают это. Вот как нынче, в семидесятые, восстанавливают отношения отцы и дети.

– Ты всегда укурен, сынок?

– Не всегда, но я к этому стремлюсь, да.

В доме что-то послышалось – словно электрический шок, словно сигнал неверного ответа в телевикторине, умноженный на десять. Теда тряхануло.

– Что за херня? Пожарная сигнализация?

– Дверной звонок.

– Это дверной звонок? По звуку так прямо конец света.

Тед оставил Марти у огня и пошел глянуть, по какому поводу конец света.

Открыв дверь и обнаружив за ней Мариану, Тед первым делом подумал: «Я не знаю, во что одет». И не стал себя оглядывать. У него было скверное ощущение на сей счет, подтверждать его не хотелось, и потому он упер взгляд в гостью, а та сказала:

– Привет, Теодор.