Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

Он брел и читал на ходу, пока не оказался перед «Бруклинским джерком». Кивнул местным растаманам, купил привычный пакетик на пятак. Растаман по прозванию Вергилий присел рядом и сказал:

– Какая радость – внимать словам растамана. (Тед улыбнулся и кивнул, как неуклюжий бледнолицый в мире дредов.) Я и Я [154]Верг. Зови меня так.

Тед собрался было сказать что-нибудь про Боба Марли или Хайле Селассие и Льва Иуды [155]или что он тоже верит в траву как в святое причастие, но нечто во взгляде Вергилия намекнуло: можно не говорить ничего. На Западе невесть что раздули из общественных взаимодействий, подумал Тед, из приглашения к разговору дружественным взглядом, а вот, вероятно, еще более дружественный взгляд – приглашение быть и не говорить совсем ничего, просто сосуществовать по-человечески рядом – совершенно недооценен. Уважаю.

Вергилий потянулся к шерстяной шапке, хранившей его дреды, набитой до того плотно, что Верг смахивал, подумал Тед, на Великого Газу [156]в поздние годы «Флинтстоунов» или на контейнер «Джиффи-Поп» [157], который разнесло до предела. (Тед сделал себе мысленную пометку, что образы получились недурные, и понадеялся, что они ему когда-нибудь пригодятся.) Вергилий извлек косяк толщиной чуть ли не с гаванскую сигару – со кровище из личной заначки. О Бруклин, мой Бруклин [158]. Тед подумал об Уитмене и Кастанеде, о словах Карлоса, что местная культура сделалась ограниченной и приниженной, а физическое странствие в зрелость посредством отваги и стойкости подменено фальшивым странст вием посредством наркотиков и грибов – не осталось пространства для полета: из-за вторжения на Запад и в Калифорнию вместо полета возник улет. В мире сделалось тесно, не повернуться, и люди обзавелись новыми территориями – в уме. Ментально расширили мучительную франшизу – кливлендские «Индейцы», атлантские «Смельчаки». Удивительный это был путь – и для меня, и для этой страны. Последняя граница. У себя в уме Тед, вместе с Уолтом Уитменом, бородатым бардом, проехался бруклинским перевозом [159]на косяке размером чуть ли не с каноэ, напевая обо всем измельчавшем. У Берримена было 77 песен сновидений, на дворе – 1978 год: Тед добрался до конца стропы, брошенной Генри [160]. Шел теперь в открытые воды, голова набита глянцевыми словесами великих. Безумным смешеньем старого в мир входило нечто новое.

День для витаний задался. Витавший юнец принялся ходить по касательной сразу во все стороны. Что-то рождалось. Каждая третья мысль Теда была о Мариане. И ладно. Как припев в песне. Хорошим куревом Вергилий поделился. Может, даже слишком. Тед сознавал, что для улета день что надо, что он всюду успеет, что у себя в голове сможет горы двигать. Что-то просилось родиться. Тед прямо-таки ощущал ментальные схватки. Откати камень [161]. Стоя под горой, срежь ее ребром моей ладони, пел Джими. Дитя вуду [162]. Великий Газу, Карлос Кастанеда, Уолт Уитмен, Марти Сплошелюбов и Джими Хендрикс толкались у Теда в уме – рвались посмотреть, возникло ли от их сотрудничества что-нибудь новое. Супергруппа. Как «Крим» или «Дерек и Домино» [163]. «Почему от любви печаль?» [164]Клэптон – общий знаменатель супергруппы. Вольный стрелок пения, Сом Хантер сакса. Вот что такое писательство-то, подумал Тед: даешь Газу и Уолту потолкаться рядом с Джими, а Клэптону – попеть серенады Марти и Сому, а сам глядишь, не мелькнет ли искра, и в свете этих искр пробуешь увидеть новую мысль, новые края. Тед укурился в хлам.

– Я и Я Тед, – выговорил Тед наконец.

– Уважай себя. – Верг улыбнулся.

Вергилий с Тедом сидели на скамейке, скручивали, дули, ели куриный джерк, читали и уважали себя. Безупречный летний вечер.

29 июля 1978 года [165]

Тед проснулся раньше отца – от удара «Таймс» о дверь. Рука у пацана с почты была меткая, но неукротимая. Он напомнил ему Сэнди Коуфэкса, когда тот еще не совладал с собой, или Нолана Райена [166]. За «Пост» и «Дейли Ньюс» Тед решил сходить к Бенни в киоск. Дедов он завидел у киоска за квартал, они били баклуши и галдели как стая ворон. Из тонкого воздуха у киоска возник голос:

– Тедди! Тедди, малыш!

Тед пригляделся и увидел макушку головы Бенни.

– Доброе утро, господа, – сказал Тед.

– Доброе, Тед, – отозвались потасканным хором старики.

Танго Сэм вытанцевал вперед:

– Тед, смотришься обалденно, такой красавец, одолжи полтинник.

Бенни подвинул «Пост» и «Ньюс» поближе к Теду:

– Так и знал, что старика твоего сегодня не увидим.

Айвен добавил:

– После поражения «Носков» – то, не.

– А если б явился, то на коляске, – сказал Танго.

– Психосоматика, – добавил венец Штеккер. – Мысль превыше материи.

– Болезненные дни.

– Мне одному тут интересен Полански [167], что ли? – спросил Айвен, но, похоже, на зачин это сегодня не тянуло. – Или озоновая дыра? – Еще один не-зачин.

– Как-то раз, – сказал Бенни, – я ради эксперимента, когда «Носки» продули, вырвал страницу со старой таблицей, с тех времен, когда они еще выигрывали, и подменил новую. В то утро твой отец приехал на коляске.

Танго влез с профессиональным комментарием:

– Он уснул, когда «Носки» начали проигрывать и решил, что совсем продули.

Старики начинали и заканчивали байки друг за друга, будто у них был один ум на всех, – роевое сознание. Временами они казались хоровой капеллой, поющей каноном, или бригадой телеведущих, обсказывающих игру жизни. Ризуто и Уайт, помноженные на два.

Вновь включился Бенни:

– Мы соврали – сказали, что «Носки» победили. И я ему выдал липовый счет. Он не унюхал. И знаешь что?

– Что?

– Пошел домой, – сказал Айвен.

– Приплясывая, – добавил Танго.

Штиккера пустили завершить:

– Нахуй коляску, нахуй трость.

Девочку звали Христиной, и она умирала. Знала, что умирает. Рак костного мозга. Лейкемия. Болезнь называли по имени, но девочка знала, что фамилия у болезни – смерть. Она ощущала это костями – и приняла. Все умирают. У некоторых впереди многие годы. У нее их несколько. Ей было грустно оттого, что она никогда не влюбится и не родит деток, но толком и не знала, что теряет. То были, скорее, представления о потерях, какие есть у взрослых – в кино, во всяких историях. Она знала, что выйдет замуж за Иисуса. Красивого голубоглазого Иисуса. Она не из-за смерти тревожилась больше, а за маму. Перед мамой ей было неловко. Она видела, что ее болезнь с мамой делает. Болезнь убивала и маму. Но мама не болела, и ей не надо было умирать. Мама заживет дальше, и они обе тогда выживут, потому что Христина будет жива в маминой памяти. Но Христина грустила, потому что память о ней – то, что останется, когда дух Христины уйдет жить с Иисусом, – будет ранить маму. А Христина не хотела, чтобы ее будущая жизнь у мамы в уме приносила маме страдания. Она хотела, чтобы Иисус поговорил с мамой, чтобы объяснил: с Христиной все наладится, она будет у Него по правую руку. Так говорят. Но Иисус пока не поговорил с мамой. Христина видела это по маминым глазам. И думала: что же мешает Иисусу?