Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

Теду показалось, что он помнит затянувшийся торг, который завершился соглашением, что называть его надо Тедом. А может, и нет.

– Привет, сестра смерти.

– Консультант в горе.

– Привет, консультант смерти.

Она терпеливо улыбнулась, но не поддалась ни на уловку, ни на чары.

– Как мило, что вы приехали побыть с отцом.

– Как мило, что вы… несете… смерть, ну, в смысле, на дом, обходы делаете, кхм.

– Надолго вы?

Тед осознал, что ему до зарезу хочется пустить пыль в глаза этой женщине – сосиски есть на скорость, например, – и покачал головой: он понимал, что этой мысли тут не место и не время. Ответил:

– Знаете что, да сколько потребуется. Я такой вот человек. Благодетель. Это мое. Я делаю благо.

– Вы – благодетель.

– Угу. – Он уставился в ее темно-карие глаза – в них были крапинки янтарного и орехового, словно прожилки в драгоценном камне, что намекают на сокровища, скрытые внутри. Ему по-прежнему хотелось сказать ей, что он ради нее сосиски готов жрать, пока не лопнет, но прикусить язык ума хватило.

Она сказала:

– Ух ты, смотрите-ка. У вас отцовы глаза.

Тед почуял, что Марти ей очень нравится и что быть на него похожим, вероятно, в кои-то веки неплохо.

– Ну, думаю, я на пятьдесят процентов – он, в гинекологическом смысле.

Тед почувствовал перемену погоды. Будто сказал что-то странное, но не понял, что именно. Попытался проиграть в голове, что именно сказал, но слышно было плохо.

– Вы хотели сказать «в генеалогическом смысле».

– Да, я так и сказал.

– Вы сказали «в гинекологическом».

– Нет, не сказал.

– Сказали-сказали.

– Это вы так сказали.

Боже, какой идиотизм. Ему что, четыре года? Возможно. Он заметил их отражение в зеркале в прихожей. Ее он увидел первой, и его поразил этот профиль напротив – другой человек, красавица, да, но появилось новое измерение, глубина, скрывавшая столько же, сколько являвшая. А следом увидел себя. На нем были старые пижамные штаны нью-йоркских «Янки», доходившие до середины голени, на манер кюлотов. Что надо вид. Пузо… с пузом он сейчас не готов был разбираться совсем и потому взялся за патлы, бля. Сгреб их в горсть и закрутил в подобие узла. У линии волос заявил о себе пот.

– Вы сказали, что вы на пятьдесят процентов ваш отец, «в гинекологическом смысле». Похоже, придали новую глубину обороту «яблоко от яблони…».

– Ужас какой. Нет. Ни в коем случае. Но в любом случае, если мы об этом… уверен, я куда больше пятидесяти процентов. Это не… скажем так: я – противоположность пятидесяти процентов, что бы это ни значило, вероятно, как… Иисус. Как показывает абак у меня в голове.

– Какую-то новую математику вы разрабатываете.

– Можно я закрою дверь, вы постучитесь еще раз и мы все это проделаем заново?

Предполагалось, что это может показаться забавным, – предполагалось и то, что оно может забавным не показаться совсем, что, может, это валун над пропастью и покатиться он может куда угодно – и в землю обетованную, и ему на голову.

– Вероятно, я оговорился.

– Как утверждал Фрейд, случайностей не бывает.

– Ой, разыграли карту с Фрейдом, ладно, круто. Хотите, чтоб я отбился Юнгом? Или даже вытянул Отто Ранка [143]? – На этом можно было бы и соскочить, неплохой вброс, но Тед решил милосердно добить: – Фрейд-шмейд.

Во как. А зря. Его милосердно добивать не стали.

– Отомстили, угу. Чем это пахнет?

– Моим позором?

– Ваш позор пахнет, как маршмеллоу.

Мариана, озабоченная гарью, протиснулась мимо Теда в дом. Понеслась к источнику дыма, на третий этаж, Тед карабкался по лестнице следом, голова – в нескольких дюймах от ее восходившей задницы. Тед готов был подыматься по этой лестнице весь день напролет. Это еще что за чертовщина? Ой. Ой. Он почувствовал, как зародился стояк, а Тед и не помнил, когда с ним такое последний раз случалось. Весной 1976-го? Что-то было с парусниками и пьяной женщиной (возможно, трансвеститом) в Куинзе. А, ладно. Хер у него заворочался, как человек, потревоженный во сне, разбуженный шумом за окном, но не уверенный, стоит ли как следует просыпаться и идти проверять, в чем дело. Интересно, подумал Тед, и вновь услышал отцовы слова у себя в голове: «Ты не потянешь». Согласился.

Следом за сестрой смерти и за своими мыслями о ней он дошел до кабинета, где Марти жарил теперь маршмеллоу, насаженные на острие рекламного зонтика бостонских «Красных носков». Мариана обозрела сцену, замерла, кивнула. Увидела журналы, сожжение, а остальное поняла наитием. Она такое видала и прежде. Умирающие люди часто просят все уничтожить – как горящие корабли северных огненных погребений, – особенно очень личные вещи, творческие, будто обреченным не хотелось быть после смерти уязвимыми, чтоб не копались в их прахе грифы-потомки. Это многих заботит.

Она читала, что неудачливых альпинистов, которые падали с высоты или теряли тропу и исчезали в холоде Гималаев, иногда находили без одежды. Так некоторые из них нелогично отвечали на замерзание до смерти. «Парадоксальное раздевание» называется. Судя по всему, когда тело на холоде отказывает, кровь уходит из конечностей вглубь, к жизненно важным органам, в тщетной попытке сохранить организму жизнь. Но, когда это происходит, уже слишком поздно. Замерзающий переживает последнюю стадию умирания как перегрев и, пытаясь как-то обустроиться, может снять с себя одежду при минусовых температурах – леденея и сгорая одновременно. Огонь и лед. Вмерзая во время, сгорая на костре. Она все это прекрасно понимала. Костер Марти – что-то в этом духе, рассудила она. Холодный жар, парадоксальный стриптиз человека, не желающего, чтобы его видели.

Она подошла к Марти и обняла его за талию. Они вместе смотрели, как жизнь вылетает в трубу.

– Вот к этому огонь все и сведет? [144] – спросил Марти.

На его попытку иронически отстраниться Мариана ответила, прижавшись к нему еще теснее. Теду, глядевшему на них сзади, они казались любовниками. Май/декабрь. Или даже июль/февраль. Марти упокоил голову у Марианы на плече, вытащил зонтик из огня и сделал подношение:

– Маршмеллоу? Завтрак чемпионов [145]. Может, это я придумал.

И взяла она и ела [146].

Тед, новый мажордом, занялся уборкой того, что осталось от костра, а Мариана с Марти внизу – йогой. Похоже, Марти, неисправимый циник, шарлатан и торгаш воздухом с прекрасным чутьем на продаваемый воздух и шарлатанство, наслаждался йогой и всем, что она обещала в смысле чакр, равновесия и третьего глаза. Этот человек из 40–50-х годов предпочитал принимать позы Новой эры в красных «спидо» [147].

– Чем бы ты ни тешился, – сказал Тед.

– Удобнее у меня ничего нету, – ответил Марти, – да, я смотрюсь как француз, но мне насрать.