Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

– Не. Не моя.

– Ты ж вырос под Бостоном.

– Нет. Дай-ка мне еще кофе.

– Мы не можем останавливаться пописать каждые пять минут. – Но Марти уже завладел термосом. – В дневнике у тебя сказано, что ты из-под Бостона и что в молодости много странствовал по всей Новой Англии на мотоцикле «Триумф».

– Я боюсь мотоциклов.

– Ты не водишь?

– О боже, нет.

– Но ты из Бостона?

– Не-а. Ни разу там не был.

– Что? А чего же… чего же тогда «Носки»?

– Я жил в Нью-Йорке, и мне нравилось гладить людей против шерсти.

– Ты нелеп.

– Почему? Разговоры в результате не съезжали ни на что серьезное, и я еще и доставал всех заодно. Всем прибыток.

– Ты в 1918-м родился?

– Это оскорбление.

Тед кашлянул.

– Надень, бля, шарф уже, а?

– Да что ты привязался с этим шарфом? Не уходи от темы. Что в твоем дневнике правда, а что – выдумка?

– Это правдумка. И тут я прав, Олаф. Но и вымысел, Расселл. Как с «Рэззлз». Неведомо. История – сплошная, бля, мистерия.

– Угомонись, Саймон-в-рифму [271].

– Ничего больше не знаю – и плевать. Не хочу я знать про Йейтса и Уитмена, что они там делали со своими хуями, не хочу знать про себя. Хочу…

– Хочу – что?

– Хочу, бля, просто быть. И мне надо поссать. А ну к обочине, Дживз.

Они оказались в городке под названием Стёрбридж. Перекусили в «Приятельском». И хотя Теду понравился его «Фриббл» [272], он в сравнении с Марианиными яствами не шел ни в какое сравнение. Тед помог отцу вымыться и приготовиться ко сну. Взяли номер с двумя кроватями. Посмотрели какую-то местную трансляцию – обсуждение грядущей игры на выбывание, где победителю достанется все. Здесь только об этом и говорили. Проклятье Малыша Рута 1918 года. Тед уложил Марти, выключил свет и лег сам.

– Здорово сегодня было, Тедди, спасибо.

– Не за что, пап. Пока гуляли сегодня по городу, я вспомнил одну свою постоянную фантазию из детства.

– Да?

– Помнишь, мы летом иногда ездили по ЖДЛА [273]на остров, а потом возвращались жаркими воскресеньями, по громкой связи несли всякую чушь, и я стоял между вагонами и смотрел, как мимо бегут сонные лонг-айлендские городки.

– Помню те дни.

– В основном все названия – индейские: Излип, Вантаг, Мэссэпиква, Манхэссет. И конечно, загадочный и манящий Бабилон. Иногда поезд ехал так медленно, чуть ли не три мили в час, и мне казалось, что можно спрыгнуть и целым-невредимым идти себе дальше куда-нибудь. И я думал про вас с мамой, что вот сидите вы в вагоне и ничего не знаете, а я меж тем сойду с поезда в новый город и стану новым человеком. Загляну в какой-нибудь пригородный домик и скажу: «Привет, я Тед, можно к вам в сыновья? Если хотите, зовите меня не Тедом, а как вам нравится». Стану новым. Они дадут мне новую одежду, у меня будут новые мама с папой, а вы и не узнаете, куда я девался, пока не доберетесь до города, но тогда будет уже слишком поздно – вы меня не найдете.

– Не очень-то приятно слушать такое на сон грядущий – как ты хотел себе новых родителей.

– Дело не в этом, пап. Я так и не ушел. Верно? Так и не спрыгнул с поезда. Остался с вами, навсегда.

– Это правда.

Они полежали молча, готовясь заснуть.

– А знаешь, Тед, мне этого достаточно. Что ты не ушел. Ничего большего человек от своего сына хотеть не может.

– И ты не ушел от меня, пап.

– Нет, не ушел, похоже.

– Этого тоже достаточно.

Марти включил свет:

– Не хочу я спать, Тед.

– Ясно. А что хочешь делать?

– Нарываться на приключения.

Они вернулись к машине. Просто покатились по округе без всякой цели. Тед спросил:

– Может, поискать приключений на карте? Потому что я не знаю, куда еду.

Краткие всплески разговоров перемежались долгим легким молчанием. Ближе к закату они взялись искать другой мотель. Теперь уж они оказались недалеко от Бостона, но вокруг все еще было сельским и буколическим. Остановились в красивом месте – посмотреть на заход. Марти сказал:

– Не знаешь, до чего оно все красивое, пока не соберешься уходить. Неправда это – видел один закат, значит, видел их все. Точнее было бы сказать: видел один закат – хочешь увидеть все.

Тед кивнул – и по-прежнему насущной, хоть и затасканной истине, и выводу из нее.

– Что случилось с Марианой? – спросил Марти.

– Ничего. По-моему, она просто спит с кучей народу.

– Вот молодец. Секс – это отлично. Лучше всего. Вот умру, мне его будет не хватать.

– Видимо, да.

– Хочешь совет?

– Не очень.

– Нищие не привередничают.

– Учел.

– Какая разница, что она там делает? Она тебе нравится?

– Да.

– Ну и какая разница, что она там делает? Я умираю, приятель, думаешь, мне есть дело до того, что твоя мать кувыркалась с твоим дядей Тимом?

– Мама кувыркалась с дядей Крошкой Тимом?

– Да при чем тут. Вся эта человеческая херня отваливается, как мясо с кости, и остается одна любовь. Помню лишь одно: я любил твою маму и скучаю по ней. И Марию я тоже люблю. Поверь, когда соберешься помирать, тебе насрать будет, кого там ебала Мариана. Будешь просто благодарен, что она ебала и тебя в том числе, баран.

Они вписались в «Мотоприют Пола Ревира» и приготовились ко сну. Тед прикурил косяк – вот тебе и бросил, называется. Марти тоже приобщился.

– Я прямо чувствую, как порчу себе будущее, – сказал он.

В темноте виднелся лишь огонек на конце косяка, передаваемого с кровати на кровать. Тед сделал чрезмерно борзую затяжку и раскашлялся. Марти взбесился на ровном месте:

– Сраный кашель! Бесит меня этот твой сраный кашель!

Теда чуть не сбросило с кровати.

– Господи, пап, это еще что такое?

Марти перевел дух и взял себя в руки. На мгновение. А затем заплакал:

– О боже, о боже, о боже…

– Что такое?

– Кажется, я кое-что понял.

– Что?

– Кашляни.

– Что?

– Кашляни.

Тед кашлянул.

– Да, черт бы драл, я так бешусь из-за твоего кашля.

– Ты сердишься на меня, потому что я кашляю? А не потому что подаю мяч, как девчонка, и смазливее, чем ты?

– Когда тебе было девять месяцев, ты заболел, первая простуда, – и ты не смазливее меня, кстати, – и мы с твоей матерью все откладывали везти тебя в больницу. Мы не знали. Что мы вообще знали? Приехали туда с тобой, а врачи глядят на нас как на дураков, что мы затянули. А мы не знали.

– Не помню такого.

– Конечно. Тебе и года не было. Они взяли у тебя пункцию. Воткнули здоровенную иглу тебе в крохотную спинку, и я врачей этих за то, что они делают тебе больно, поубивать хотел, а потом и себя тоже. Они не знали, что с тобой. За три дня тебе стало хуже.

Тед лежал во тьме такой густой, что мог представлять рассказываемое отцом, как кино.

– Врачи не могли взять в толк. Мы остались с тобой в больнице – мы с матерью. На третью ночь твоя мама заснула, а я склонился к тебе, прямо к твоему прелестному личику, и заговорил с той хворью – или вирусом, или бесом, – что крушил тебе легкие, двусторонняя пневмония там была, или респираторный вирус, или сам дьявол, неважно, я с ним заговорил и велел ему выйти вон из тебя и сразиться по-мужски, не в тебе, а во мне. Больше ничего не мог придумать. И понимал, что этого недостаточно. Знал, что бессилен и ты умрешь. И меня посетило видение.