Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

– Какое?

– Видение, каков будет мир после того, как ты умрешь. Не будет в нем больше радости, станет он бездонным колодцем печали и боли, и я принялся погружаться в этот колодец, все глубже, и не было в нем дна. Я начал тонуть.

– Но я выжил, пап, – все в порядке, я выжил.

– Да, выжил, но вот ты сегодня кашлял, и я прямо в тех временах оказался – и понял, что испугался. Испугался той бездонной тьмы и боли. Не смог бы вновь это пережить – твою смерть, а любить тебя означало столкнуться с этим вновь – с возможностью той боли. И я так боялся потерять тебя, что не принял обратно. Похоже, я так до конца тебя и не принял. Испугался тебя любить.

– Господи, пап.

Тед не знал, что тут сказать, и потому не сказал ничего. И не прерванный Марти продолжил соединять темные точки – у себя в уме, в легких, в небесах. Тед вспомнил старые ребусы «соедини точки», еще из детского сада: кучу с виду случайно расставленных точек можно соединить в определенном порядке, и получится отчетливая картинка – обычно что-нибудь величественное, вроде созвездия. Тед чувствовал, что отец близок к разгадке – к темному величию его личных звездных небес.

– Всю свою жизнь я пытался видеть людей насквозь, дурил им головы, обращаясь к их бессознательному, а себя самого насквозь не видел никогда, никогда.

Теду пылко захотелось как-то все улучшить, встроить в контекст, простить, помочь Марти простить себя самого, но он помалкивал. Сразу следом за порывом все сгладить пряталась мудрость оставить все как есть и дать времени, которое от них стремительно уходило, по-своему вершить и уязвление, и исцеление. Тед подумал, что все мы на Земле подчинены времени и его законам – физическим и душевным, тут короткого пути нету. Время – геология. Полароидный снимок, которому на проявку у тебя в руках требуется пятьдесят лет.

Все, все шло к этому мгновению, так чего же торопиться мимо, пока оно принимает очертания, пока набирает цвет, пока закрепляется? Слова принижают, как клетки – диких зверей.

Через минуты тишины, пока Тед слушал, как отец плачет в темноте, Марти задышал спокойнее, утишил и утешил себя. Тед тоже плакал, и его плач мешался с отцовым, но все же оплакивал Тед не себя, а отца, и эта чистая инстинктивная щедрость пропитала сладостью горечь обоих.

Наконец Марти заговорил:

– Вот почему мы с Марианой поладили.

Тед сглотнул и перевел дыхание. Хотел, чтобы голос у него не стискивало большим чувством.

– В смысле, с Марией.

– Нет, с Марианой. У нее дочка умерла. От рака. У Марианы татуировка на щиколотке. Христина. Ее дочку звали Христина.

– Не Христос – Христина.

– Да, Христина. Она поняла, почему я тебя боюсь: она сама видела тьму детской смерти, но только Мариана живет в этой тьме, каждый день ей приходится выходить из темноты на свет, где живые, и каждый вечер возвращаться во тьму, где теперь ее дочь. Это она предложила, чтобы я опять стал писать.

Тед разглядывал образы, которые ум показывал ему впотьмах. Увидел своего молодого отца и себя-младенца; увидел юную Мариану, убитую ужасом, и ее умирающую дочь. Увидел бездонный колодец, но не смог к нему подобраться, не смог заглянуть в него: у Теда не было детей, он не ведал. Отец вновь заговорил – изможденно:

– Тед, прошу тебя, скажи, что ты меня не ненавидишь.

– О боже, нет, я не ненавижу тебя, пап.

– Я так устал.

– Поспи.

– Боюсь не проснуться.

– Ты еще не всё. Я не боюсь.

Тед встал, подошел к отцовой кровати и лег с ним. Подсунул руку отцу под шею, обнял его, Марти уложил голову Теду на грудь. Тед поцеловал Марти в макушку. Тот прошептал:

– Ты – мое секретное оружие.

Тедовы смутные воспоминания о детстве, неотличимые от желаний, об отце – тот вот так же укладывал сына спать в трудные ночи. Зарывался головой Марти в грудь, Марти гладил его по волосам. В полной темноте прикосновения ощущались острее, и сейчас Тед чувствовал, как его сердцебиение чуть качает голову Марти, убаюкивает его, утешает. Через минуту, не больше, по глубокому дыханию Марти сын понял, что отец уснул.

Тед подождал примерно с час, все глядел на картинки в уме, как Платон в своей пещере. Но спать не мог. Встал, постаравшись не разбудить отца, выбрался на мотельную парковку выкурить еще один косяк. Проглотил окурок, дошел до таксофона и достал визитку Марианы. Набрал номер. Что сказать, он не знал, но что-то сказать все же хотел. Надеялся, что осенит, пока будет набирать, но не осенило – и никто не снял трубку.

Тед вернулся в номер, где спал отец. Подошел к его постели, опустился на колени рядом. Отцово лицо в темноте разглядеть не мог, хоть и был от него всего в дюйме. Он зашептал на ухо спящему:

– Давным-давно ты пытался убить меня, но не смог, потому что отец забрал тебя к себе. Но ты все равно трус. Ты напал на младенца, а теперь нападаешь на старика. Не боюсь тебя больше. Я мужчина. Готов сразиться. – Прислушался к отцову дыханию – не поменялось ли чего. Не разобрать. – Мой отец вызвал тебя из моих легких в свои, но теперь я зову тебя назад. Ты пришел за мной. Это я тебе нужен. Хочу сразиться. Выходи из него в меня. Иди, откуда пришел…

Тед склонился еще ближе, почувствовал дыхание отца у себя на губах. Вдохнул глубоко, еще, еще, еще – надеялся поймать беса и победить его раз и навсегда. Все трое притаились во тьме: Тед, Марти – и бес, нерешительный, злонравный, метался меж ними.

2 октября 1978 года

Бостонские «Красные носки» против нью-йоркских «Янки», стадион «Фенуэй-парк»

Игра на выбывание, начальный состав команд [274]

Тед оставил «короллу» в приятном месте у реки Чарлз. Шестьдесят восемь градусов, солнечно. Хоть с пантерами, хоть без них, но сегодня игру из-за дождя не отменят.

Отец с сыном тихо-мирно выкурили самокруточку. Что-то поели, посмотрели на байдарочников. Стоял один из тех осенних дней, когда попросту теряешь счет времени. Радио не включали – экономили загадочный аккумулятор «короллы». Тед глянул в синь и пропел:

– На мулах ангелы по блещущим путям спускаются из мест, что дальше солнца [275].

– Как скажешь, Чич [276].

– Так скажет Уолли Стивенс, – отметил в порядке сноски Тед, откашливая полные легкие каннабиса. – Извини.

Марти отмахнулся от него и улыбнулся, словно говоря, что Тедов кашель его больше не тревожит.

– Приятно глядеть на гребцов отсюда, птушта знаешь, что они там убиваются, у них все сводит, легкие жжет, но издалека их страданий ни слышно ни видно. Скользят себе гладко по воде. С такого олимпийского расстояния вижу лишь красоту.

– Прямо-таки искусство. Сокрытие труднейшего.