Рейчел Кейн - Тёмный ручей

Она неожиданно ухмыляется, и я жалею о том, что спросила. Ну, мне так кажется.

– Ни с кем особо. Просто смотрела, кто там есть и нельзя ли у них чем-нибудь разжиться. Иногда Мэри Утрехт приносит валиум, который выписывают ее маме.

– Так ты теперь сидишь на таблетках? Стоило мне исчезнуть, и ты перешла на Темную Сторону? – Бросаю в нее подушку, и Далия ловит ее в воздухе.

– Расслабься, это так, время от времени. Я не собираюсь ходить на вечеринки с «колесами» и все такое. – Она бросает на меня быстрый взгляд. – Эй, а как ты вообще сюда попала? Я не видела на дороге машину твоей мамы.

– Ну, я пришла пешком, – отвечаю я и сразу же спохватываюсь. Если она кому-нибудь скажет, они поймут, что я живу где-то в пешей досягаемости от этого дома. Оказаться бы где-нибудь подальше отсюда… Я люблю мою комнату, но всё в ней напоминает мне о маме, о том, как она всегда была рядом, готовая обнять меня, или уладить проблемы, или защитить меня даже ценой своей жизни. Присутствие Далии помогает, однако оно не способно помешать мне осознать правду.

Я больше не злюсь на маму. Мне грустно. Я разочарована. Я сбита с толку.

– С тобой всё в порядке? – тихо спрашивает Далия.

– Не знаю. – Я сглатываю, и это больно, глаза у меня горят. – Я… мы с мамой поругались. Я наговорила ей всякого… очень жестокого.

Она наклоняется, чтобы взглянуть на меня.

– Я все время кричу на свою маму.

– Нет, это… мне кажется, я действительно сделала ей больно. И может быть, она это заслужила, я уже не знаю. Но…

Я ничего не могу поделать с собой – и начинаю плакать. Падаю на бок и злюсь на себя за то, что плачу на глазах у Далии. Но мне становится легче, когда она касается моего плеча, ерошит мои волосы и гладит меня по спине, медленно водя ладонью по кругу.

– Ты хороший человек, Ланни Проктор, – шепчет она мне в ухо. – Ты все сделаешь правильно. Ладно?

– Ладно. – Я сглатываю слезы. Я пла́чу сразу о множестве вещей: о том, что мама лгала мне, о том, что я словами резала ее на куски, о том, что этот дом, некогда бывший для нас тихим пристанищем, теперь разорен. Пла́чу даже о том, что потеряла Далию, хотя я совсем ее не потеряла. Дура. Я чувствую себя полной дурой.

Но Далия знает, как вывести меня из этого состояния.

В нос мне прилетает подушка, я хватаю ее и кричу:

– Эй!

– Хватит кукситься! Пора веселиться, подружка!

Это меня наполовину злит, а наполовину смешит. Я одновременно чувствую во рту вкус слёз и смеха. Хватаю подушку и бью ею Далию, и мы боремся за эту подушку, а потом падаем на пол, и я оказываюсь сверху, и мы смотрим друг на друга, и она смеется – как будто звенит серебристый колокольчик, и я думаю… я думаю…

Я не думаю. Я просто целую ее.

Всё вокруг меня словно растворяется, и я чувствую только ее, ее губы (намного мягче, чем у парней, с которыми я целовалась, меньше, слаще), ее тело, выгибающееся навстречу моему, наши груди, прижимающиеся друг к другу через все эти слои одежды, и, видит бог, это ощущается лучшим моментом в моей жизни. Как будто до этого момента я делала всё неправильно и наконец поняла нечто столь важное, что оно расставило всё у меня внутри по местам. Это чудесно, и это пугает. Я дрожу, потрясенная тем, что сделала, и отшатываюсь назад, боясь, что Далия сейчас закричит на меня и назовет меня каким-нибудь нехорошим словом.

Она не кричит, не плачет и не ругается. Она улыбается так, будто только что увидела чудеснейший сон, и смотрит на меня так… так, как Хавьер смотрит на Кецию, как Сэм иногда смотрит на мою маму, и у меня перехватывает дыхание, потому что я была права и это прекрасно. Это чувствуется как нечто невероятно прекрасное.

– Ну, привет, а я все гадала, когда ты наконец дойдешь до этого, – говорит Далия, и это заставляет меня рассмеяться от изумления и паники. Ее ленивая, нежная улыбка угасает. – С тех пор как ты исчезла, я каждый вечер плакала, прежде чем уснуть. Ты об этом знала?

– Нет. Почему? – Я честно не понимаю этого, потому что всё происходит слишком быстро и я не успеваю осознать.

– Потому что я люблю тебя, балда. – Далия хватает подушку и снова бьет меня, отчего волосы падают мне на лицо, и я начинаю смеяться, и она снова целует меня.

Это по-прежнему глупо. Я знаю , что это глупо. И опасно. Но это не кажется чем-то неправильным. Я больше не чувствую себя неправильно .

Всё неправильно. Я чувствую себя так, словно меня вскрыли и выпотрошили дочиста, и я даже не могу сказать, что это больно, потому что я ощущаю… ничего. Ни страха, ни злости, ни ярости, ни любви, ничего, кроме гулкой тишины в голове и сердце.

Я не человек, я оболочка человека. Может быть, я всегда была оболочкой, потому что если эти видеозаписи настоящие, значит, я никогда не была тем, кем себя считала.

Сэм сидит за рулем. После долгого тяжелого молчания он спрашивает:

– Где тебя высадить?

По его резкому тону понятно, что ему не хотелось говорить даже этого. Я с трудом сглатываю и закрываю глаза.

– Вот как, – говорю я. – Всё кончено.

– Всё кончено еще с Атланты, – напоминает он. – Ты действительно думала, что это не так?

Это больно, но одновременно я не могу отрицать, что Сэм прав. Конечно же, он должен бежать от меня как от чумы, он больше не знает, кто я и что я. То, что известно Сэму, предполагает, что я могла быть тайной сообщницей Мэлвина, или действовать против Мэлвина, или быть сумасшедшей, которая делала то и другое разом.

– Понимаю, – роняю я, имея в виду именно это.

У меня больше нет опоры под ногами. Потеряв своих детей, я лишилась всего своего мира. Мне все равно, где Сэм оставит меня – на обочине этой дороги вдали от людского жилья или посреди многолюдного города. Он мог бы пристрелить меня и сбросить в океан, и, наверное, мне было бы все равно. Внутри я чувствую себя мертвой. Мне нужны мои дети, а я им не нужна, и как мне жить после этого?

Долгое время Сэм больше не заговаривает со мной. Миля за милей с шорохом ложится под колеса, когда мы сворачиваем прочь от Нортона и снова выезжаем на трассу. Оцепенение не отпускает меня, однако в пустоте у меня внутри возникает что-то еще. Странное, безрассудное чувство. Стремление к цели. Если я не могу защитить своих детей одним способом, то сделаю это по-другому.

«Авессалом» превратил меня в худшего из возможных противников: такого, которому нечего терять и нечего больше бояться. Единственное, посредством чего Мэлвин мог воздействовать на меня, – это мои дети, но теперь их безопасность уже не в моих руках, и значит, у меня теперь нет причин быть осторожной.

Или невидимой.

– Далеко до следующего города? – спрашиваю я Сэма.

– Полчаса до населенного пункта, достаточно крупного, чтобы можно было считать его городом, – отвечает он. – А что?