Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres)

Дети и Филомена находились в гостиной, так что Коулману не пришлось испытывать на себе их ненавидящие взгляды. Он прошел в свою комнату, неся влажные брюки, там вымылся и замочил трусы в остатках воды в большом умывальном кувшине. Он как мог оттер брюки и снова надел их – других у него с собой не было, даже пижамных штанов не имелось. Потом медленно спустился вниз, намереваясь помириться с Филоменой.

В кухне был только Марио со стаканом вина.

Коулман почувствовал, что Марио побаивается полиции.

– Синьор Марио, примите еще раз мои извинения, – сказал Коулман. – У вас есть тряпка?

– У Филомены на швабре… Филомена! Она, кажется, укладывает детей в постель.

– В такой час?

– Она всегда их укладывает, когда волнуется, – сказал Марио, пожав плечами, потом открыл дверь в соседнюю комнату. – Филомена, нет нужды суетиться. На полу разлито немного супа, дорогая. Все в порядке.

Последовал пронзительный ответ Филомены, в котором слышалось больше тревоги, чем злости. Марио закрыл дверь и вернулся.

Коулман увидел швабру и принялся за работу, используя холодную воду из-под крана. Если он что и умел делать, так это мыть полы. В Риме он часто работал шваброй, а до этого в Таосе, Тулузе, Ареццо и всех других местах, где жил последние пятнадцать лет. Марио подкинул в печку немного дров.

– Пожалуйста, скажите Филомене, что тут стало немного лучше, – попросил Коулман.

– Спасибо. Выпейте стаканчик, синьор Ральфо, – сказал Марио, наливая ему вина.

– Насколько я понимаю, мое присутствие доставляет вам неудобства. Я могу уйти сегодня же, если вы порекомендуете место, где я мог бы остановиться. Вы же знаете, паспорта у меня с собой нет, так что в отель мне не устроиться.

Появившаяся Филомена услышала последние слова Коулмана. Коулман говорил на довольно простом итальянском. По крайней мере, теперь она не плакала.

– Синьор приносит свои извинения, Филомена. Ты видишь, он вымыл пол в кухне, – сказал Марио.

– Тысяча извинений за пропавший brodo, синьора, – подхватил Коулман. – Я тут постарался как мог. Я уже говорил вашему мужу, что признателен за ваше гостеприимство, но я должен уйти, если…

Марио демонстративно пожал плечами, посмотрел в потолок и сказал:

– Пожалуй, я найду для вас место. У Донато. Если вы не боитесь холода. У него есть…

Коулман не знал этого слова, но подумал, что Марио имеет в виду сарай. Ну, одну ночь можно провести и в сарае, а потом он найдет что-нибудь получше. Идея Марио ему не очень понравилась, но гордость не позволяла попросить разрешения остаться. К тому же он чувствовал, что Филомена настроена против него, ведь драку затеял именно он. Коулман вытащил из кармана бумажник, тоже мокроватый, и извлек из него пятитысячную купюру:

– Это вам и Филомене, с благодарностью.

– Нет, синьор, вы уже заплатили! – возразил Марио.

Но он был по-настоящему беден (или довольно беден), и Коулман настоял на своем.

Коулман стал великодушнее и отклонил предложение проводить его к Донато. Он сказал, что не хочет больше доставлять беспокойство – seccatura – Марио. После чего Марио произнес речь, которую Коулман вежливо выслушал. Суть речи сводилась к следующему: все мы живем в опасное время и не должны расхаживать по миру без удостоверения личности. Все эти соображения ничуть не удивили Коулмана. Он понял, что Марио с подозрением отнесся к публикации в газете, а потому ему следует держаться как можно дальше от Кьоджи. Коулман допил вино, и Марио тут же налил ему еще.

Филомена снова занялась готовкой у плиты.

– Останьтесь на обед, – сказал Марио. – Негоже уходить из нашего дома с пустым желудком. Я беспокоюсь из-за полиции, но это другое дело. Мы все беспокоимся из-за полиции. И что это за мир, в котором нам приходится жить, а, Филомена?

– Si, Марио.

Она бросила жир на горячую сковородку. Принесенная Марио рыба уже лежала разделанная сбоку на плите.

– Мне и вправду грозит опасность, – сказал Коулман. – Видите, один раз это уже случилось, поэтому я и нервничаю. У меня дочь неудачно вышла замуж. Она грозила покончить с собой… – (еще один «ох» Филомены), – но пока этого не случилось.

– Слава богу. Бедняжка! – воскликнула Филомена.

– Заметка в газете напомнила мне о ней. Но моя дочь в Калифорнии, она несчастна, однако жива. Я часто о ней думаю. Моя жена, ее мать, погибла в автокатастрофе, когда девочке было четыре года. Я сам ее воспитывал.

Эти слова вызвали искреннее одобрение и удивление Филомены и сочувственный кивок Марио.

– Она замужем за человеком, который ей изменяет. Но таков ее выбор. А вот я больше не хочу жениться. Но иногда на мою голову сваливаются неприятности из-за женщин. – Он улыбнулся Марио. – Жизнь продолжается, верно, Марио? Ну, мне пора.

Он попрощался с Филоменой и склонился над ее рукой. Марио вышел проводить его до небольшого ресторана, так как Коулман был голоден. К тому же он подумал, что при ресторане может найтись комната. Или кто-нибудь подскажет ему, где сдается жилье. Кьоджа напоминала Венецию, хотя и не была такой красивой. Они пересекли несколько каналов, сделали несколько поворотов по узким улочкам. И все же это не Венеция. И Рея тут поблизости нет. А потому, с точки зрения Коулмана, Кьоджа лишалась всякой привлекательности. Перед дверью ресторана он попрощался с Марио и еще раз поблагодарил его.

– Когда приеду сюда снова, мы отправимся с вами на рыбалку, – сказал Коулман.

– Si, sicuro! – ответил Марио, и Коулману показалось, что тот, возможно, говорит искренне.

Коулман обедал и размышлял. Он решил скрываться еще неделю. Ничего невозможного в этом не было, ведь Рей же скрывался. Еще он пришел к выводу, что не стоит писать письмо в полицию своей рукой – слишком рискованно. Пожалуй, до конца недели он вернется в Венецию и попытается еще раз убить Рея. А пока что будет оставаться мертвым, безликим для всех благодаря своему инкогнито. Поскольку друзей у него почти не было, то лишь Инес и еще несколько человек будут тревожиться о нем, не зная, то ли скорбеть от всей души, то ли подождать еще немного. И вероятно, она еще немного подождет, не без улыбки подумал Коулман. А что такое скорбь? Вытянутое лицо в течение часа? Ну, может, дня. В случае с Инес – чуть дольше. Дик Пёрселл и тот будет дольше горевать по нему. Как и старый друг в Нью-Йорке – Ланс Дюкен, художник, которого Коулман знал еще с тех времен, когда был строителем. А остальные? На сей счет Коулман не заблуждался: о нем прольют одну-две слезинки. Скорбят лишь по нескольким избранным друзьям или по членам семьи, да и эта скорбь главным образом для того, чтобы ее видели оставшиеся родственники.

Поев, Коулман стал спрашивать молодого официанта, у кого бы можно снять комнату на ночь.