Стивен Хантер - Третья пуля

– Середина семидесятых, начало восьмидесятых. Вьетнам уже в прошлом, никто больше не желает думать о нем. Встает проблема Китая.

– Отцу едва ли предложили бы сочинить легенду для китайца.

– Это мог быть американец.

– Мог. Повторяю, это не было его сильной стороной. Он классик. Старая школа разведки. Штат Огайо. Но он не пасовал и перед высокомерными интеллектуалами.

– Россия, страны Восточного блока, «холодная война». Традиционные темы.

– Извечный враг. Понятно, – сказал Гарднер. – Этим отец и занимался. Одно слово. Набоков.

Боб воззрился на него с недоумением.

– Набоков, писатель, гений.

– Видите ли, сэр, – сказал Боб, – образование – мое слабое место. Несмотря на все мои попытки немного подтянуться, не проходит и дня, чтобы я не испытал унижения, продемонстрировав свое невежество. Стыдно признаться, но я никогда не слышал ни о каком Набокове.

– Владимир Набоков, русский белоэмигрант, родившийся в начале ХХ века в Санкт-Петербурге. После революции его семья лишилась всего и перебралась в Париж, куда съезжались все белоэмигранты. Ай кью триста пятьдесят три или около того. Говорил на английском, французском и немецком не хуже, чем на русском. Писал сложные, волнующие произведения, всегда со смутным сексуальным подтекстом. Занимался препарированием человеческой души. Кстати, коллекционировал бабочек.

– Ваш отец был его поклонником?

– Страстным. Как и Хью. Они сидели в этой комнате, курили, выпивали, смеялись и говорили о Набокове. Происходило это осознанно или подсознательно, но легенды отца всегда были проникнуты его влиянием. Для Набокова характерен изысканный слог, он любит каламбуры, аллюзии, межъязыковую игру слов – остроумие ради остроумия. Приведу вам пример. Вы слышали о «Лолите»?

– Старик и девочка. Сплошная грязь, насколько мне известно.

– Поверьте мне, это самая чистая из всех грязных книг, когда-либо написанных. Плохой парень – телевизионный сценарист по имени Клэр Куилти, К-У-И-Л-Т-И, – крадет Лолиту и Гумберта и использует в своих целях. Набоков любит играть именами и однажды заставляет Гумберта размышлять на французском о том, «что он находится там», и это звучит, как «qu’il t’y» – то есть К-У-апостроф-И-Л-пробел-Т-апостроф-И. Вы видите? Это игра слов двух языков – фраза на французском, имя на английском.

– Так что и рабочее имя Босуэлл тоже представляет собой игру слов двух языков?

– Это же литература, а не физика, поэтому никакой определенности. Это был намек, тень, призрак значения слова. В случае с русской фамилией существует простой пример. Отец мог выбрать фамилию Бабочкин – ведь Набоков был известен как коллекционер бабочек мирового класса. Таким образом, любой, кому известно, что отец сочинил данную легенду в пору своего увлечения Набоковым и к тому же свободно владел русским языком, может посмотреть список фамилий, и тут же всплывет Бабочкин. Конечно, этот пример примитивен. Если бы он сочинял настоящую легенду, то использовал бы куда более изощренный подход и составил бы цепочку из целого ряда значений слов разных языков, в конце которой оказалась бы фамилия. И никто не смог бы расшифровать ее смысл, поскольку для этого необходимо разбираться в различных дисциплинах, знать различные культуры и владеть различными языками. Он обожал заниматься этим.

– Кажется, я понял, – сказал Свэггер.

– Не хотите взглянуть на кабинет отца? Я ничего в нем не трогал с момента его смерти. По-моему, атмосфера этого кабинета отражает способ его мышления. Может быть, вам это будет полезно.

– Замечательно. Это действительно может мне помочь.

– Тогда прошу. – Гарри жестом пригласил Свэггера подняться по узкой скрипучей задней лестнице, затем провел его по коридору в боковую комнату с окном, выходившим на дверь, увитую виноградными лозами. Боб огляделся: здесь царил дух Найлза Гарднера, сочинителя легенд, носители которых всегда возвращались живыми.

– Здесь отец пытался писать свои романы, – сказал Гарри. – Начало у него всегда выходило блестящим, но ему недоставало усидчивости и терпения. Он никогда не завершал начатое. Доходя до середины, отец настолько менялся интеллектуально, что переставал узнавать человека, который начинал сочинять историю, и больше не испытывал никакого сочувствия ни к нему, ни к его персонажам. Многие гении не завершают свои романы.

– Очень жаль, – сказал Боб. – Наверняка ему было что сказать.

Полки, простиравшиеся вдоль всех стен от пола до потолка, были заполнены книгами, располагавшимися в алфавитном порядке. Многие на иностранных языках, а из тех, что на английском, Бобу были знакомы лишь несколько произведений Хемингуэя и Фолкнера. Ему бросились в глаза некоторые несообразности. Например, на одной из полок он увидел четыре керамические фигурки синих птичек – папа, мама и двое птенцов. На другой стояла на редкость сентиментальная картинка, или, скорее, иллюстрация, изображавшая шесть вязов на фоне сельского пейзажа. Самый странный предмет находился в центре стола, заваленного бумагами с машинописным текстом: пишущая машинка «ундервуд», серого цвета, необычно высокая, сложной конструкции. Вокруг нее стояли жестяные коробки со скрепками, лежали шариковые ручки – и пистолет.

– Вижу, что привлекло ваше внимание. Да, по какой-то причине отец был привязан к этому старому пистолету и не желал расставаться с ним.

Гарри небрежно поднял его за ствол, и Боб тут же узнал «Маузер С-96», часто называемый «Ручкой метлы» за характерную форму рукоятки, составляющей со сложной по конструкции ствольной коробкой угол, приближавшийся к 90 градусов. Эта рукоятка уникальна тем, что не содержит обоймы, которая помещается в похожей на ящичек конструкции, располагающейся над спусковым крючком. Благодаря длинному стволу пистолет выглядит причудливо неуклюжим и в то же время красивым.

– Уверен, вы понимаете в этом гораздо больше моего, – сказал Гарри, протягивая оружие Бобу.

Свэггер оттянул назад защелку затвора на ствольной коробке – это был настолько ранний переходный тип эволюции полуавтоматической технологии, что у него отсутствовал затвор-кожух, открывающий патронник. Тот оказался пустым.

– «Маузер», носящий прозвище «Ручка метлы», – произнес он.

– Абсолютно точно. Уинстон Черчилль ходил с таким в кавалерийскую атаку при Омдурмане в 1898 году – тогда это было новейшее оружие. Думаю, отец хранил его потому, что тот напоминал ему о временах классической разведки. Ну, знаете, Европа в тридцатые годы, Коминтерн, «Буревестники», Кембриджская пятерка, гестапо, «Голуаз», Рабочая партия марксистского единства, романы Эрика Эмблера и Алана Ферста и тому подобное. В то время разведка была окружена ореолом романтики, в противоположность жестокой войне, чреватой обменом ядерными ударами и возможной глобальной катастрофой.