Стивен Хантер - Третья пуля

Это было, как вам, должно быть, известно, идеальное преступление. Эти шесть – а может быть, восемь или десять – секунд в американской истории изучались больше, нежели промежуток времени между тем моментом, когда Алик, бедный маленький болван, произвел первый выстрел и промахнулся, и тем, когда мой кузен произвел последний выстрел и попал. Тем не менее за все эти годы, во всех расследованиях и попытках осознать произошедшее, во всевозможных версиях, изложенных в трех тысячах с лишним книг, никому не удалось приблизиться к раскрытию нашего небольшого, в высшей степени профессионального и надежно законспирированного заговора. До сих пор.

Я сижу на своей веранде. Мне восемьдесят три года, я здоров и надеюсь прожить по меньшей мере еще двадцать лет. Передо мной простирается луг, за ним долина, подернутая багровой дымкой, лес, река. Земля, насколько хватает глаз, принадлежит мне, и ее патрулируют сотрудники службы безопасности. В большом доме позади меня слуги, белокурая любовница, шеф-повар, массажистка (и время от времени, по совместительству, любовница), спортивный зал, девять спален, банкетный зал, внутренний бассейн, самый тщательно продуманный и совершенный развлекательный центр на свете и целый комплекс средств связи в реальном времени, с помощью которых я управляю своей империей. Все это – результат хорошо оплачиваемой и плодотворной деятельности. Я сто́ю больше, чем несколько небольших стран, вместе взятых.

Спустя пять десятилетий в мою жизнь вошла опасность. Угроза разоблачения, отмщения и гибели. Поэтому я сижу здесь, нежась в теплых лучах солнца, за столом, на котором лежат юридические документы и стоит стакан с шариковыми ручками, и пишу собственную историю. В любой момент в течение нескольких следующих дней может раздаться телефонный звонок, и мне скажут, усугубилась ли угроза или исчезла вовсе. Но поскольку я привык завершать начатое, то постараюсь закончить эту рукопись, каким бы ни стал исход разворачивающейся драмы. Если мою работу не прервет пуля, рукопись будет храниться в сейфе. Возможно, когда я умру, она обнаружится и не оставит камня на камне от всех бытующих ныне версий событий пятидесятилетней давности. Возможно, она исчезнет, брошенная в печь, подобно санкам Гражданина Кейна [33]. Это не в моей власти, и, следовательно, меня не волнует. Я знаю только то, что впервые предаю эту историю бумаге. Говори, память.

Хотя по натуре я сдержан, довольно поверхностен и не склонен к самоанализу, считаю необходимым изложить краткие сведения о своем происхождении. Меня зовут Хью Обри Мичум. Я происхожу из уважаемого в Хартфорде семейства Мичумов. Мои предки – старые янки, трудившиеся машинистами и жестянщиками и возделывавшие весьма трудоемкие угодья Коннектикута. Они были известны своей предприимчивостью, спокойными и строгими чертами лица, густыми волосами и немногословностью, и через каждое поколение тонкой черной нитью проходили алкоголизм и меланхолия. Моя личность сформировалась под влиянием трех наставников, и я хочу коротко остановиться на них.

Первым был человек по имени Сэмюэль Кольт. Я был достаточно мудр, чтобы выбрать себе в качестве прапрадеда злобного тирана по имени Сайрус Мичум, владельца магазина скобяных изделий. Он сделал одну умную вещь – поверил в юного Сэмюэля Кольта и его изобретение, получившее название «револьвер», и вложил деньги в предприятие по производству нового вида оружия в Коннектикуте (первое предприятие в Нью-Джерси разорилось). Это стало чрезвычайно удачной инвестицией, плоды которой пожинали все последующие поколения Мичумов. У нас имелось все, чего только можно пожелать, и мы делали то, что хотели, а не то, что должны были. Мы учились в лучших школах, жили в больших домах на холмах под вязами, предавались всевозможным развлечениям и слышали, как наших отцов величали «сэр». Мы счастливо пережили геноцид индейцев, Первую мировую войну, крушение нацистской империи и Великой Сферы Сопроцветания Восточной Азии. Некоторые из нас гибли в каждой из этих кампаний. Мой отец, карьерный дипломат, работал в Париже, где и я жил в 1931-1937 годах и легко овладел в совершенстве языком, состоя на службе в Государственном департаменте. Одновременно служил и в другом учреждении – прославленном и, подобно всем разведывательным организациям, почти совершенно бесполезном, носившем название Управление стратегических служб, которое было еще более красным, чем Москва в тридцатые годы. Затем он вернулся в Штаты, где продолжил карьеру. Спасибо полковнику Кольту.

Здесь я должен сделать отступление по поводу языка, которым овладел «легко и в совершенстве». Это отнюдь не французский, хотя я говорю по-французски, а русский. Моя нянька Наташа была белоэмигранткой и княгиней – не меньше. Утонченная, культурная дама. Она вращалась в высших кругах русской эмиграции. Париж в предвоенные годы стал настоящей белогвардейской Москвой. Плотность эмигрантского населения в нем была выше, чем где-либо на планете. Замечательные люди, в высшей степени культурные и развитые, обаятельные, остроумные, до чрезмерности отважные, чрезвычайно одаренные, неутомимые в сражениях и литературе. В конце концов, Россия подарила миру не только Набокова, но также Толстого и Достоевского. Будучи маленьким мальчиком, я посещал вечера, на которых присутствовал сам Набоков, хотя и не помню этого. Мои родители были слишком заняты своими делами и игнорировали меня, за что я им благодарен. Я общался почти исключительно с Наташей, в результате чего русский стал моим первым языком – с легким аристократическим налетом. Это объясняет многое из того, что произошло впоследствии.

Моим вторым наставником был человек по имени Клинт Брукс, преподаватель Йельского университета, где я изучал американскую литературу, имея намерение приехать в Париж и учредить с несколькими ребятами из Гарварда издание под названием «Парижское обозрение». У доктора Брукса имелись свои проблемы, о которых я умолчу. В начале пятидесятых годов он основал дисциплину, которой присвоил название Новый Критицизм. Она стояла на строгом, в спартанском духе, принципе, согласно которому текст – это все. Не имеет значения, что именно вы читаете о каком-нибудь типе в «Тайм» или «Лайф» – что он собирается жениться на кинозвезде, что его в детстве бил отец, что первая жена преуменьшает размеры его мужского достоинства. Не имеет значения даже он сам. Значение имеет только текст, и он должен тщательно исследоваться, как в лаборатории, без учета личностных характеристик его персонажей, их психологического состояния или чего бы то ни было в этом роде. Только тогда становится понятным его послание, его значение, его место в универсуме, если таковые существуют. Мне нравились строгость и незыблемость этого принципа. Я стремился применять его в жизни. И, похоже, делал это – в определенном смысле.