Филлис Джеймс - Убийство в теологическом колледже

С тех пор как умерла Барбара, он молился, сначала постоянно, затем периодически, прося прощения за свои грехи: раздражительность, нетерпение, нехватку любви, неумение понять и простить. Но он никогда не позволял другому греху – желанию, чтобы она умерла, – укорениться в своей голове. И получил отпущение за меньший грех – небрежность, когда, незадолго до начала следствия, встретился с терапевтом Барбары.

– Меня волнует лишь одно. Если бы я понял, когда пришел домой, что Барбара не спит, что она впала в кому, и вызвал «скорую»… Это бы что-то изменило?

И получил ответ, который отпускал все грехи:

– Учитывая, сколько она выпила и сколько таблеток приняла, нет.

Но почему именно здесь он вспомнил все свои ошибки, большие и малые? Он знал, что жена могла умереть. И надеялся, что она умрет. В глазах своего Бога, естественно, он был так же виновен в убийстве, как если бы сам растворил эти таблетки и влил смесь ей в горло, как если бы поднес бокал вина к ее губам. Как он мог служить другим людям, отпускать грехи, когда не признавал свой собственный? Как он мог сегодня выступать перед паствой, если в его душе такая чернота?

Он вытянул руку и включил прикроватный светильник. Комната наполнилась более ярким сиянием, чем тот приглушенный свет, под которым он читал вечерний отрывок из Библии. Он встал с кровати и опустился на колени, спрятав лицо в ладони. Необходимости искать нужные слова не было. Они пришли к нему естественным образом, а вместе с ними пришло обещание прощения и мира.

– Боже, будь милостив ко мне, грешному.

Пока он стоял на коленях, на прикроватном столике зазвонил мобильный телефон, нарушив тишину неуместно бодрой мелодией. Этот звук прозвучал столь неожиданно, столь не к месту, что секунд пять архидьякон не мог его опознать. Затем он неуклюже поднялся на ноги и протянул руку, чтобы ответить.

Еще не было и пяти тридцати, как отец Мартин проснулся от собственного крика ужаса. Он подскочил в кровати и сел, застыв словно кукла, безумным взглядом уставившись в темноту. Капли пота стекали со лба и жгли глаза. Священник вытер лоб и почувствовал натянутую, ледяную кожу, словно он уже умер и окоченел. Постепенно, по мере того как отступал страх кошмара, комната приобретала очертания. Серые фигуры, более воображаемые, чем видимые, всплывали из темноты и становились привычно знакомыми: стул, комод, изножье кровати, контур рамы для картины. Шторы на четырех круглых окнах были задернуты, но из восточного он видел тонкую полоску слабого света, которая даже в самую темную ночь зависала над морем. Он знал, что начался шторм. Ветер крепчал весь вечер, а к тому времени, как священник собрался спать, завывал вокруг башни словно привидение-плакальщица. Но теперь установилось временное затишье – более зловещее, чем долгожданное, – и, застыв на кровати, он прислушивался к этой тишине. Никто не шел по лестнице, никто никого не звал.

Когда два года назад его стали мучить кошмары, он попросил, чтобы ему выделили эту маленькую круглую комнатку в южной башне, объяснив, что ему нравится вид моря и берега, а также тишина и уединение. Карабкаться по ступенькам вверх было очень утомительно, но по крайней мере он мог надеяться, что никто не услышит его ночных криков. Но отец Себастьян все равно догадался, в чем дело, или почти догадался. Отец Мартин помнил тот короткий разговор, который состоялся как-то раз после воскресной обедни.

– Вы хорошо спите, отец? – поинтересовался директор.

– Достаточно, спасибо.

– Если вас мучают кошмары, я так понимаю, этому можно помочь. Не настаиваю на психологической консультации, во всяком случае, не в общепринятом смысле, но иногда лучше поговорить о прошлом с тем, кто пережил то же самое. Говорят, помогает.

Этот разговор удивил отца Мартина. Отец Себастьян никогда не скрывал, что не доверяет психиатрам. Он говорил, что признал бы их, если бы они смогли объяснить медицинские или философские основы своей дисциплины или описать разницу между разумом и рассудком. Священника всегда поражало, как много отец Себастьян знает о том, что творится в стенах колледжа Святого Ансельма. Но он не сильно обрадовался такому разговору и не внял совету. Конечно, не он один выжил в японском лагере для военнопленных, и не его одного в преклонном возрасте мучили страхи, которые более молодой мозг способен был подавить. Отец Мартин не собирался сидеть в кругу и обсуждать пережитое с собратьями по несчастью, хотя читал, что некоторые считают это полезным. Со своей проблемой он хотел разобраться сам.

А ветер крепчал. Равномерный гул перерос в завывания, затем в яростный визг; казалось, что беснуется ожившая ярость, а не сила природы. Он заставил себя свесить ноги с кровати, сунул их в домашние тапочки и неуклюже побрел открыть окно, выходящее на восток. Сильный холодный порыв ветра, как целебный глоток, очистил рот и ноздри от вонючего зловония джунглей, заглушил человеческие стоны и крики своей безудержной какофонией, изгнал из разума худшие видения.

Его мучил всегда один и тот же кошмар. Всех заключенных выстроили в ряд смотреть, как Руперту – которого за ночь до этого снова приволокли в лагерь, – отрубят голову. После того, что с ним вытворяли, мальчик едва мог сам дойти до назначенного места и с облегчением рухнул на колени. Последним усилием воли он умудрился поднять голову, и тут опустился клинок. Две секунды голова оставалась на месте, затем медленно опрокинулась, и во все стороны брызнул красный фонтан – финальное прославление жизни. Именно этот образ ночь за ночью преследовал отца Мартина.

Когда он просыпался, его всегда мучили одни и те же вопросы. Зачем Руперт пытался бежать? Ведь он должен был понимать, что это равносильно самоубийству. Почему он ничего не рассказал? А хуже всего, почему он сам в знак протеста не сделал шаг вперед, пока клинок еще висел в воздухе, не попытался силой, пусть ее и было недостаточно, отобрать его у конвоира, и не умер вместе с другом? Любовь, которую он испытывал к Руперту, разделенная, но не получившая удовлетворения, осталась единственной любовью в его жизни. Все остальное было лишь выражением благожелательности или привычкой проявлять доброту. Несмотря на моменты счастья и даже исключительной духовной радости, внутри всегда сидела червоточина предательства. У него не было никакого права оставаться живым. Но в одном месте он мог найти столь нужный ему мир и покой.

Священник взял с прикроватного столика связку ключей, прошаркал к вешалке на двери и снял свой старый кардиган с кожаными заплатками на локтях, который надевал зимой под плащ. Поверх он накинул плащ, тихо отворил дверь и направился вниз по лестнице.