Дж. Лэнкфорд - Чёрная мадонна

Увидев Джесса в костюме, Мэгги воскликнула, что все женщины Милана позавидуют ей, ибо ни у одной из них не будет столь элегантного кавалера. Пока они на такси ехали в Милан, она всю дорогу держала его за руку, а ее сумочка была набита носовыми платками и его любимыми конфетами. Выйдя из машины на Пьяцца делла Скала, она зашагала рядом с ним. И пока они шли к зданию театра, Мэгги смотрела на статую Леонардо да Винчи на противоположной стороне площади.

Во время своих визитов в их дом доктор Чекагаллина неизменно разражался восторженными восклицаниями в адрес знаменитого театра:

– О, это было превосходно, это insuperabile . Если певец не пел на его сцене, значит, это не певец. «Ла Скала» – это magnifica! [29]

Внутри они поднялись по красному ковру к себе в ложу. За дверью, обитой красным атласом, располагалась кабинка, украшенная красными бархатными драпировками с золотой тесьмой, свисавшими над обтянутыми красным бархатом перилами. Изнутри ложа, как и двери, была обита красным атласом с цветочным орнаментом. Мэгги и Джесс сели впереди в обитые бархатом позолоченные кресла. Феликс, отец Бартоло и Сэм расположились позади на атласной банкетке.

Поначалу Сэм не спешил входить в ложу, как будто ее темный интерьер пугал его. Наверное, сказываются долгие годы, проведенные в коме, решила Мэгги. Что ж, это не его вина. В конце концов, стиснув зубы, Сэм все-таки вошел в ложу и занял место рядом с отцом Бартоло.

Феликс нехотя проявил инициативу – раздал всем программки. Раскрыв свою, Мэгги сокрушенно вздохнула: текст слева был на немецком – его в свое время написал сам Бах с помощью либреттиста. Справа был напечатан этот же самый текст, но уже по-итальянски, который она могла прочесть лишь с большим трудом. Так что ей была понятна лишь небольшая часть того, что исполнялось на сцене.

Джесс был так взволнован, что постоянно ерзал, не в силах усидеть на одном месте. Он то перегибался через перила, то смотрел на потолок, то вниз, на четыре нижних яруса. Над ними, выгнутые подковой, располагались еще два ряда галерей. Первые три ряда лож украшали причудливые светильники. Сверху свисала огромная хрустальная люстра.

Доктор Чекагаллина сообщил им, что театр «Ла Скала» знаменит своей акустикой. На сцене театра состоялись премьеры таких великих опер, как «Турандот», «Набукко», «Ля Джоконда» и любимой оперы Мэгги, «Мадам Баттерфляй» Пуччини. А еще Мэгги, к великому своему восторгу, узнала, что на этой сцене пела сама Леонтина Прайс. Именно здесь, в этом театре узнает правду о себе и Джесс.

Мэгги заглянула через перила. Внизу, занимая почти половину площади зала, протянулись ряды партера, перед ними высилась сцена и зияла внушительных размеров оркестровая яма.

Феликс принялся зачитывать пояснения из программки.

– Театр открылся в 1778 году. Первоначально ложи принадлежали частным владельцам, а интерьеры разрешалось отделывать лишь с тем условием, что внешние занавеси и позолоченные колонны оставались при этом неименными. Так, что у нас дальше. Ага, у них здесь 365 лампочек, по одной на каждый день в году. Многие из оригинальных хрустальных ламп и дверных ручек были украдены ворами и…

– Какой ужас! – воскликнула Мэгги.

Джесс тут же посмотрел на мать.

– Мама, правда здорово? Мы в «Ла Скала». Ты можешь в это поверить? Ты только представь, кто побывал здесь до нас начиная с 1778 года! Наверное, сам Махатма Ганди!

– Практически все монархи Европы, я в этом уверен, – заметил Феликс.

– А еще много всяких римских пап, – добавил Бартоло.

– И маленьких мальчиков, – внесла свою лепту Мэгги. Глядя на Джесса, сидевшего в элегантном костюме в бархатном кресле, она ощущала, как ее переполняют любовь и гордость.

– Ораторию открывает мотет [30]с фигурным басом, – прошептал на ухо Джессу Феликс. Мальчик кивнул, как будто понял, что тот сказал.

Наконец лампы потухли, занавес поднялся, и зал заполнили аплодисменты. Над сценой, в лучах софитов, парил огромный абстрактный крест. Задник представлял собой лабиринт из органных труб, как будто некие невидимые трубачи смотрели в разные стороны. Друг напротив друга расположились два оркестра, а на ступеньках позади них – два хора. Хористы были в перепоясанных вервием балахонах, то есть одеты примерно так же, как и современники Христа. Затем под вежливые аплодисменты на сцену вышел дирижер, повернулся спиной к публике, постучал по пюпитру и вскинул руки.

Когда же он их опустил, воздух взорвался звуками. Флейты, скрипки, за ними гобои и валторны, затем виолы, виолончели и двойной орган. Звуки с каждой минутой нарастали, обрушивались на зрителей, подминая их под себя. Если кто-то в этот момент кашлянул или моргнул, то так и застыл в середине своего движения. Затем, устремляясь ввысь, зазвучали голоса, причем каждый хор был хорошо различим. Один – исполнял строки текста, второй – отвечал на них. В тусклом свете приглушенных светильников, Мэгги принялась переводить.

Сопрано в унисон исторгали к небесам скорбь, рыдали басы, лили слезы альты, взбивая водоворот звуков потрясающей красоты, от которых по щекам Мэгги катились слезы. Нет, такое произведение мог написать только гений. Мэгги сидела, как зачарованная, слушая, как вступают детские голоса, а затем оба хора слились в небесной гармонии. Это было просто невероятно. Она даже не заметила, как пролетело время. Когда же кончился пролог, аплодисментов не было. Зал словно окаменел, заколдованный музыкой.

Нет, они были не в оперном театре. Казалось, между ними и певцами и музыкантами на сцене установилась некая невидимая связь, и они все вместе переживали распятие Христа так, как оно описано у Матфея.

Во время пролога Джесс даже не шелохнулся. Теперь же он придвинул кресло ближе к Мэгги и, широко открыв глаза, положил голову ей на колени. Она погладила ему лоб и спросила:

– Ну, как, нравится? Что ты чувствуешь?

– Не знаю, мама.

Затем музыка возобновилась, и Мэгги вновь подняла глаза на сцену. Там уже появились солисты. Один пел партию Христа, другой – Иуды, третий – Петра, четвертый – Иоанна. Затем поочередно вперед выходили другие певцы. Джесс поднял голову, когда зазвучал один тенор, воистину прекрасный голос, и делал это всякий раз, когда певец исполнял свою партию.

После сцены предательства Иуды в Гефсиманском саду был антракт. Мэгги даже не заметила, что просидела в ложе почти без движения более часа. Об этом ей напомнили лишь затекшие ноги.

Зрители, которые до этого момента не проронили ни звука, поднялись со своих мест, и в следующий миг зал наполнился громом аплодисментов и криками «Браво!». Мэгги было слышно, как в соседних ложах люди рыдали от избытка чувств.